В давние годы, когда Свияжск становился островом во время паводков, чтобы потом снова стать холмом, Тартари называлась гривою, но после создания Камского (или Куйбышевского?) водохранилища в 1956 году она стала косою, ведь коса всегда отходит от берега, устремляясь в воды, а грива чаще всего длит свой протяженный хребет посуху.
Татарскую Гриву в народе называли Дорогой жизни, ее песчаная дорога соединяла остров с Большой землей и выходила на Сибирский тракт.
Зимой народ ездил на материк на санях, но безлошадная жизнь всех одолела вконец, и ко второй половине XX века островитяне местные как-то приноровились скакать от берега до берега на «макаке», на мотоколяске, к которой прикреплены три камеры от трактора, так и прыгали, что у Сибирского тракта, что до Нижних Вязовых, то есть до железнодорожной станции Свияжск.
Перед ледоставом или ледоходом сушили сухари, запасались сахаром, солью, крупою, личных вертолетов не было, общественные сюда не летали.
В годы, когда Свияжск был сперва составной частью ГУЛАГа, а потом расположился на лагерной (и монастырской) территории сумасшедший дом, было очень даже кстати, что остров отрезан от мира.
Кладбища в городке не было. Прежде покойников везли на другой берег, плыли в лодке, на пароходике. Расстрелянных и умерших в лагере и в дурдоме (новейшей истории) хоронили в братских могилах, в свальных ямах на косе Тартари. Когда до меня дошло, что Дорогой жизни называется это место на костях, на покойниках, мне стало не по себе.
Коса стояла полузатопленная, вдоль нее торчали из воды остатки полусгнивших столбов линии электропередачи, словно зубья ведьминых гребешков из страшной сказки о наших русских дао, русских дорогах сказочных персонажей Ивана-дурака, Ивана-царевича, Василисы Премудрой и Василисы Прекрасной.
Но словно вселились в меня гоголевские есаул Горобец и гребцы его, плывущие по Днепру и видящие в сумеречные и ночные ночи призраков прибрежных кладбищ, видел и я призраков невинно убиенных, зарытых на косе Тартари: в снах моих натуральных и во снах наяву.
Когда Татарская Грива почти полностью ушла под воду, остался от нее малый хвостик, отходящий от прибрежного песка, все множества скелетов оказались на дне, словно свидетели пиратских битв и кораблекрушений.
Почему-то Энверов с Тамилой постоянно встречались на косе Тартари, как назло, я регулярно проходил мимо, видел их, — не знаю, видели ли они меня, — и это производило на меня какое-то мрачное впечатление, оставляло на душе неприятный осадок, метило вечер тенью тьмы, глубже ночной.
Байки от хозяйки
— На Руси спокон веку пироги пекли от бедности, — сказала хозяйка, придвигая ко мне большую тарелку с нарезанным пирогом и среднюю с горкой мелких пирожков.
Хозяйке нравилось, что я провожаю Нину до дома после вечерних докладов и заседаний, проводы теперь заканчивались чаепитиями, а за разговорами засиживались мы допоздна.
— Вот этот пирог с рыбою спекла я из хлеба.
— Как это?
— Корочку срезаете на сухарики, хлеб размачиваете, капелька дрожжевая, муки идет немного, начинка по вкусу, да вы ешьте, ешьте.
— Никогда не слыхал, чтобы пироги пекли из хлеба, да еще такие румяненькие и вкуснющие.
— Мало что, — произнесла польщенная хозяйка.
— В доме моем, — говорила она, — а дому уже больше ста лет, разные купцы ночевали, семейство за семейством, родня, по женской линии после замужества фамилии менялись, Илларионовы, Бровкины, Медведевы. Когда Советская власть началась, приехал красноармейцев расстреливать Троцкий, так с балкона речь и держал, сначала о народном счастье, потом о беспощадности справедливости, потом про памятник Иуде. Говорят, он всегда с балконов речи говорил.
— Вот у нас в Питере, — сказал я, — на красивейший балкон особняка балерины Кшесинской забирался, оттуда и ораторствовал. Как испанка в мантилье кружевной балконы любил. Говорят, говорил лучше всех. Толпа в полный столбняк приходила. Пламенно выкрикивал, рукой махал, очки сияли, словно искры из глаз сыпались. Но вот что сказал, час говоримши, никто не то что повторить, а даже понять не мог. Глаголом жег сердца людей. Прилагательными тоже. Ни одного матюга. Но лаялся при этом по-заводному.
— Некоторые врут, — сказала хозяйка, — что он в нашем доме и останавливался. Нет, останавливался он в богадельне, она каменная, а уж балкон-то наш наглядел.
— А для чего он приезжал? — спросила Нина.
— Войска вдохновлять. Чтобы Казань от белочехов освободили быстрехонько, а не отступили, как в этот раз.
— Вдохновил?
— А как же. Каждого десятого велел расстрелять, ничего личного, мы не против никого из своих, кто десятый случайно оказался, того и в расход. Если и после этого, сказал он товарищам своим, скорехонько Казань не возьмете, каждого третьего расстрелять велю. Ну, всех-то нельзя, кто же тогда других расстреливать будет.
— Подействовало?
— Взяли опять Казань как при царе Иване Грозном. Он, видать, Троцкий-то, краем уха слыхал, что взятие Казани как-то с нашим Свияжском связано, сюда и приехал для усиления военных действий.
— Тень Троцкого меня усыновила, — продекламировал задержавшийся под окном, чтобы дослушать, ведущий под руку на косу Тартари Тамилу Энверов.
— Он еще и подслушивает, — сказала Нина.
— Так окна открыты, вечер тихий, — сказала хозяйка, — бывало, идешь, всё знаешь, кто что говорит, кто чем дышит. Городок-то маленький, остров небольшой.
— А скажите, — спросил я, подцепив чудесный пирожок с ливером, — старинные призраки показываются тут? или только нашей новейшей истории из расстрелянных, лагерных и психов, что на Татарской гриве лежат?
Хозяйка пальцем погрозила:
— Откуда знаешь, что самоновейшие показываются, да еще и на косе? Сам видел? Никому не рассказывай. Даже и не заикайся. У нас тут не принято признаваться, если их увидишь. Дурной знак, плохая примета, игры не к ночи будь помянуты. Старинные призраки — это кто?
— Иван Грозный, например, — ляпнул я.
— Иоанн Грозный, — сказала хозяйка, — на скамеечке возле Троицкой церкви сиживал, скамеечка, говорят, та же, не гниет, не рассыпается. Зачем тут будет его призрак являться? Он в Успенском соборе в «Шествии праведников» среди святых при жизни изображен.
— До того, как сына убил, изобразили или после? — спросил я.
— Не знаю, не моего это ума дело, — сказала хозяйка.
— А отрок Угличский не является? — спросила Нина. — Царевич Димитрий? Свияжск ведь воеводовы плотники срубили в угличских лесах.
— В лесах между Угличем и Мышкиным, — поправила хозяйка, — ближе к Мышкину, во владениях бояр Ушатых. Нет, царевич никогда не являлся. Вот отрока видели.
— Какого отрока? — спросили мы с Ниной дуэтом.
