— Мне... жалко... жалко королеву... зачем ей отрубили голову?..
— Какую королеву?
— Марию... Антуанетту...
Она всхлипывала все реже и реже, я утирал ей слезы, поцеловал в висок, в соленую щеку, накинул ей на плечи пиджак.
— Нина, прости, я не понимаю, про что ты. Я уснул, как дурак, минут на десять. Видел во сне тот же зал. При чем тут Мария Антуанетта?
«Мария Антуанетта», та самая кукла-автомат, которая смотрела, повернувшись, на нас с экрана, вначале звалась иначе, «Играющая на цимбалах», или «Цимбалистка». Сделали ее два известнейших мастера: мебельщик из великой династии мебельных мастеров по фамилии Рентген (и Нина, и я видели рентгеновские бюро да секретеры в Эрмитаже) и часовщик, чье имя Нина забыла. «Цимбалистка» ударяла молоточками по струнам цимбала, играла несколько мелодий Глюка. Автомат-андроид поворачивал голову и глаза, дышал. Одета музыкантша была в точную копию любимого платья французской королевы, причесана, как она, и походила на нее.
Мария Антуанетта, совершенно очарованная автоматоном, купила эту чудесную игрушку, тогда-то кукла и стала тезкой королевы. Потом грянула французская революция, чьи механики изобрели автомат по своему вкусу, гильотину, королеве отрубили голову, мастера, создавшие «Цимбалистку», бежали из страны.
По счастью, куклу не сломали, она сохранилась в бурях времен, повернула к нам бледное личико свое с губами, обведенными яркой помадой (как любила Мария Антуанетта), смотрела пристально, печально, спокойно, мы встретились с ней в стоящем на костях узников, нашей раскинувшейся от Чопа до Кушки Бастилии, в вечернем Свияжске.
— Завтра последние экскурсии, — сказала Нина, совершенно уже успокоившаяся, стоя у калитки, — и все разъедутся. Мы вместе поедем?
— Конечно. Нам пора в город. Мне пора за тобой ухаживать и водить тебя под ручку по ленинградским ведутам Петербурга.
Я возвращался, редеющая толпа, расходившаяся в разные стороны после филиаловского доклада, окружила меня. Не все разбредались, иным было со мной по пути, переговаривались, я шел в жужжащем облаке реплик; потому что я был один и не разговаривал ни с кем, я слышал всех.
Вот наши семинары и закончились, какая хорошая погода стояла, нас ведь мог и дождь поливать; вы завтра едете на экскурсию? на которую? экскурсий несколько, катера придут с утра, кто в Казань, кто в Углич, кто в город Мышкин. Жаль, что не удалось услышать всех, да это и невозможно было, случались чудесные одновременные доклады, не раздвоиться; хотелось бы ваш ленинградский адрес записать, я вам дам визитку, я вам напишу, а я отвечу.
Энверов уговаривал Тамилу прямо из Казани лететь с ним на юг; летим, летим, давай недели на две; а как же работа? работа не волк, в лес не убежит, ты, работа, нас не бойся, мы тебя не тронем. Нет, — говорила Тамила, — мне ведь надо материалы семинарские готовить для печати, потом перебрать адреса для рассылки и разослать, я обещала Титову. Хочешь, я тебя на две недели отпрошу у твоего Титова? навру что-нибудь, врать я мастер. Нет, не получится, кроме меня некому этим заниматься. Неужели какие-то бумажки, — искренне не понимая, вопрошал он, — важней нашей с тобой новой жизни? Ну, не две недели, хоть десять дней; выберем, где нам лучше, в Хосту, в Агапу, ты станешь на солнышке шоколадная, я знаю, где самые лучшие гостиницы для высокопоставленных персон, номер с балконом, вид на море, теплый пляж, пустой ночной пляж для нас двоих, виноградные вина, розарии, если ты любишь цветы; да что ты упираешься? я не понимаю. Он начал раздражаться. Что нет да нет, у нас еще день, думай, я тебя уговорю. И вообще, я тебе письмо напишу, завтра отдам. Они свернули вниз, на берег, к своей исконной косе Тартари, стоящей на костях убиенных.
— После сегодняшней «Популярной механики», — говорил спутником своим Времеонов, — я как-то по-новому воспринимаю выражение «Deus ex machina».
— А я, — произнес я в воздух, ни к кому, собственно, не обращаясь, — теперь иначе ощущаю слово «машинально».
Времеонов обернулся, улыбаясь:
— О, Федор Дорофеев! Тодор Божидаров! Рад видеть вас.
Бедный Жорик
Нина убыла в город Мышкин, я остался в надежде написать несколько этюдов. Свияжск был так хорош, куда ни глянь — всё годилось для живописца, а я не был уверен в том, что судьба еще когда-нибудь занесет меня сюда.
Я сидел на возвышении в стороне, мне было видно всё с невольно зрительской точки зрения.
Катерок в Казань наконец-то подошел, экскурсия начала спускаться с повышенной части берега на низкую, пляж, где малая пристань со сходнями пересаживала всех в скромные плавсредства свои. Энверов оглядывался: Тамила опаздывала, он не видел ее. Зато видел ее я, она уже подходила к линии высокого бережка, когда ее задержали два подбежавших пажа, один вручил ей письмо, белый длинный конверт, другой — две канцелярские папки. Помедлив, Тамила решила взять папки с собой, оставить их на острове она уже не успевала.
Компания экскурсантов гуськом шла по тропке к сходням катерка, Энверов шел первым. Тут из-под лопаты одного из копателей, рабочих (должно быть, наемных, приезжих), трудившихся над наделом будущего цивилизованного спуска к пристани (во второй мой приезд тут уже красовались деревянные пологие лесенки, пересекавшие аккуратно выровненные параллельные воде эспланадки) выскочил череп и скатился на тротуар (черепа тут попадались повсюду, только начни копать). Энверов, вместо того, чтобы поднять его, произнеся классическое шекспировское: «Бедный Йорик!», — поддал череп ногой со словами: «Бедный Жорик!» и с кратким хохотком Гамлет-хам наш комсомольский отпасовал его наверх обратно. Отфутболенный череп залег в траве. Один из копателей спустился за ним и отнес его в сторонку, чтобы присоединить к уже откопанным прежде собратьям. К удивлению моему увидел я со своего места наблюдателя вдоль примыкающей к высокому берегу линии лежащие отсортированные по-вурдалакски горки костей, черепа с черепами, ребра с ребрами, берцовые с берцовыми и так далее.
Кто-то из идущих за Энверовым хохотнул, большинство ничего не заметило, приняв отфутболенное за детский старый мяч. Тамила побледнела, побелела, развернулась, пошла по тропе наверх, прочь. Когда вся группа достигла сходен, ее и след простыл. Энверов с несколько растерянным видом в полном недоумении головой вертел: куда делась? Однако, быстренько загрузились на катерок, умчались, он и с катерка все оборачивался, но бережок был высок, Тамила давно вышла за пределы видимости.
Уйдя с написанным этюдом с берега, я застал ее сидящей на лавочке возле прибрежной сараюшки, она курила, я никогда не встречал Тамилу с сигаретою, глаза ее были заплаканы, я спросил — в чем дело, не нужна ли помощь моя? она только головой помотала. Я оставил ее на лавочке в облачке сигаретного дымка. От Тамилы не должно было пахнуть табаком, только ее любимыми духами, «Ландыш серебристый», шлейфным ароматом тех лет, болгарским розовым маслом, сменившим духи «Манон», некоторые доставали где-то французские флаконы, экзотический дорогой подарок.
