Тут швырнул я об пол коробку с чешскими карандашами (разлетелись в разные стороны дротиками) и закричал:
— Да это черт знает что! Раньше ты писала романы, приключения, пираты, сокровища, когда твой китайский император припарковал коня у пещеры волшебника, я душой отдыхал! Ты могла бы сочинять чудесные истории о королевстве жабцов, республике ос, древнеегипетских царствах термитов и мурашей, о перелетах птиц, о жуках-оленях и жуках-носорогах! Так нет! Твои герои — не семья Адамсов или Хогбенов, нет, это мафия, крестный отец, братья-преступники, сестры с гранатами, шурин свата с кодлой и теща-подельница! Нашла чем интересоваться. Мало дерьмовых детективов наснимали киношники по заказу мафии, которая, вишь ли ты, бессмертна! Какая новость: мафиози лгуны, воры, убийцы, мочат всех подряд, своих и чужих, плетут интриги, баламутят, мутят воду, подстрекают к войнам, чтобы было кому сбывать оружие, которое варганят ради денег, или наркотики, убивая толпы людей на всех широтах и долготах! Это давно известно, никакие доказательства тут не нужны! Носишься как курица с яйцом с жакомаром хитрозадым, обокравшим всю страну, чтобы трясти своими нахапанными деньгами, живущим за счет грабежа и лично за мой счет! Я больше этого слушать не желаю!
Капля и Нина смотрели на меня разинув рты. Услышав мои вопли, вышел из угла своего потаенного кот, сидел как статуя, неотрывно глядя на меня. Шапку в охапку, куртка нараспашку (шарф висел как у мафиози), вымелся я из дома, трахнув дверью, французский замок щелкнул наподобие курка.
Уже на улице набрал я номер нашей знакомой психиатрессы и через час сидел у нее в кабинете при новомодной получастной поликлинике, где консультировала она всех желающих с поехавшей крышей. Со стен строго и с сожалением смотрели на меня столпы психиатрии, все незнакомцы, кроме Юнга, которого знал я в лицо.
Она слушала меня спокойно, у нее таких рассказчиков на дню сиживало человек по пять не один год. В какую-то минуту мне показалось — она и ко мне присматривается, не сыпануть ли мне в кулак вместо семечек каких-нибудь транквилизаторов таблетированных и не плеснуть ли в стакан граненый брома либо валерьяночки.
— Прежде всего, успокойтесь. У девочки вот-вот начнется первый переходный возраст, он у среднестатистического ребенка наступает около десяти лет. Она, конечно, скучает без родителей, совершенно неосознанно, ее воспитывают дедушка с бабушкой, она одновременно под большой опекой и преувеличенным вниманием — и чувствует себя младше, чем есть, и отчасти лишенной самостоятельности. Плюс компьютер, нагрузка на глаза, врожденная повышенная эмоциональность... Где у вас дача? Какое там окружение?
Я сказал, где. Три часа на машине, телевизора нет, интернета нет, мобильник не работает, — только на холме у моста в двух километрах точка есть, мне одному известная. Иногда к деду-соседу внук приезжает, иногда художники с детьми. Медвежий угол, полузаброшенное село.
— Замечательно! — воскликнула она. — Вот и уезжайте. Прямо на днях. Она ведь отличница? Отпустят пораньше, до начала лета. А мы ей справочку напишем. Что вы так вздрагиваете? Не про психиатрические отклонения справочку, докторов знакомых полно. Слабые легкие, сотрясение спинного мозга после травмы: придумаем что-нибудь. За справкой заедете послезавтра. Надо сменить обстановку. Коренным образом. А осенью посмотрим. Думаю, всё наладится.
Юнг смотрел мне вслед. И вдруг на улице вспомнился мне один эпизод из Свияжских рассказов, промелькнувший в разговоре вне рамок семинара. Речь шла о девушке из России, почти подростке, привезенной в Швейцарию на лечение; истерия? Шизофрения? Юнг лечил ее, у них начался роман, она вылечилась... Ее звали Сабина.
Кот падчерицы. Воспоминание о Сабине
Я приходил к ней на Гаванскую. Из покоев выползал кот, подобранный на кладбище.
Борис Ванталов
Из подзабытого растворенного времени семинаров Свияжска выплыла сценка, разговор на берегу неподалеку от косы Тартари. Хотя, возможно, память подводила меня, — все просто вышли в перерыве между сообщениями передохнуть, перекусить, посидеть на солнышке; а где сидели? на завалинке? На скамье, на который некогда сиживал Иван Грозный? И почему вдруг всплыла фамилия Троцкого? Впрочем, она тут так и плавала в воздухе с незапамятного года его блистательного появления здесь, вот явился, не запылился, чтобы открыть столетие расстрелов, произнести речь с балкона, поставить памятник Иуде, тотчас же унесенный одной из рек.
— Троцкий увлекался психоанализом и покровительствовал психоаналитикам, — сказал Филиалов.
Энверов тотчас уши навострил и пересел поближе. Все, что касалось Троцкого и Гурджиева, вызывало в нем живейший интерес.
— Да с чего вы взяли?
— Мне это рассказал кот падчерицы Сабины Шпильрейн. Одному из своих гостей падчерица эта, известная ленинградская переводчица из Санкт-Петербурга (к тому же еще и однофамилица крупного чиновника армейского политотдела, за что советские издательства ее жаловали и уважали), сказала, что кота подобрала на кладбище. Не знаю, не вкралась ли тут ошибка. Мне рассказывали, что последний кот падчерицы Сабины был дареный, а никакой не кладбищенский. С которым общался я, когда был в доме в гостях? Может, с предпоследним? Или кот был точной копией увиденного хозяйкой на одном из кладбищ, петербургском или ростовском? Короче говоря, кот мурлыкал, передавал на кратчайшем расстоянии мысли, истории, эпизоды жизни, чувства и тому подобное. Хотя я не исключаю, что даритель дареного кота подобрал его именно на кладбище (возможно, на Смоленском).
Молоденькую ростовчанку Сабину Шпильрейн, полу-девушку, полу-ребенка, то ли истеричку, то ли шизофреничку, привозят лечить в Швейцарию, первые попытки вылечить ее неудачны, она попадает в цюрихскую клинику Бургхёльцли, где ее начинает лечить Юнг, применяющий метод психоанализа, уговоры, разборы полетов, гипноз и т. д., лекарств для «малой психиатрии» тогда не существовало. Она становится его любовницей, ее роман с женатым, обремененным семьей Юнгом длится 7 лет. Зигмунд Фрейд в одном из писем сделает Юнгу внушение: как можно крутить роман с пациенткой? Они напоминают карикатуру на трио из пьесы Шоу «Пигмалион»: Юнг — профессор Хиггинс, Фрейд — полковник Пикеринг, Сабина Шпильрейн — Элиза Дулитл. В пьесе Элиза говорит Хиггинсу, что изучила его метод досконально и теперь будет обучать желающих английскому языку так, как учил ее он (Хиггинс возмущается). Сабина вылечивается, заканчивает Цюрихский университет, становится известным психоаналитиком. Она работает в Вене, в Берлине, в Женеве, в Лозанне, ее статьями и диссертации восхищаются Юнг, коллеги и сам Фрейд, ее влияние испытывают Пиаже и Выготский. Она выходит замуж за ростовского врача Павла Шефтеля (которого встретила в Вене), рожает дочь Ренату, уезжает в Ростов, но через год супруги расходятся (не разводясь, на время). В списке городов, где с успехом практикует Сабина, есть и Москва: она научный сотрудник нескольких психоаналитических кафедр. И фантастического детского дома-лаборатории «Международная солидарность» для детей высокопоставленных чиновников (среди ее воспитанников Василий Сталин и сын Отто Шмидта). Это психоаналитическое гнездо расположено было на углу Малой Никитской и Спиридоновской в особняке Рябушинского и так же, как Институт психоанализа, находится под патронатом Троцкого. «Вечно возбужденный» Троцкий мечтает с помощью психоанализа создать «нового человека». Воспитанникам «Международной солидарности» преподают азы сексуальной жизни с детсадовского возраста, приучая их к свободе и удовольствиям, раскрепощая их и т. п.
