— Как же с маленькой буквы?!
— Так ведь и ванин, и машин с маленькой; — приосанясь, отвечал Кузиного приятеля приятель, — принадлежность.
И теперь вот Тхе с белой лошадью круглые сутки. Не ест, не пьет. Не двигается. Ничего не требует. В самый неподходящий момент произносит:
— Твоя сделала Тхе. Для?
А когда издатель, потеряв терпение, стал орать, что лично он никого не делал, и желательно бы старичку убраться на столько-то букв, Тхе, к Кузиного приятеля приятелю на квартиру, иначе он, издатель, за себя не ручается, — открыла пасть неподвижная лошадь и внятным блеющим произнесла:
— Заткни уотергейт.
Через недельку у журнального столика возникла живописная пара с сифоном и огнетушителем, которые попеременно направлялись ими в потолок, а пока струя с шипением управлялась с остатками известки, пара ноншалантно ворковала.
— Это ты, Мэрион? Я тебя ждал до потери пульса.
— Не для того я сюда пришла как последняя потаскушка, чтобы слушать твои пошлости.
Мэрион Мнайзек была рослая оторва в диадеме. Сэм по прозвищу Оутрепью, выдающий себя за квази-Даймитри, едва доходил ей до подбородка и держался как натуральный сутенер.
Они чуть не облили из самодельного водомета Кузю, который рванул к холодильнику за пивом. Вместо немецкого пива холодильник был забит пакетным кефиром.
— Чьи это шутки? — спросил Кузя.
— Это перевод, — сказал холодильник. — В твоем переводе пиво и есть кефир.
После Кузи холодильник распахнул Дюдя; вместо кефира увидел он пачки сухого киселя. На питейном файле холодильник наш зациклился. Больше никто открывать его не пробовал: на что нарвешься? Может, на коктейль с тоником и с хлорофосом.
Мало того, каким-то образом подменные одеяния оказались на вешалке, где с утра пребывали наши пальто, глухое барахло, мятое, молью траченое, рукава то по локоть, то ниже колена. Издатель чуть не шизанулся, он шофера отпустил и собирался упасть к стремной блонд за углом, а в таком прикиде даже к портовой стыдуха; то есть что значит «даже»? Вот как раз в особенности.
Накануне того дня, как загрузили нам разбитные молодчики в комбинезонах полконторы ящиками гнилых лимонов, вонища непроходимая, главный молодчик вкрадчиво поведал: «Это вам подарочек из страны Лебанон» (страну Лебанон произвел на свет один из наших младшеньких сотрудничков, название Ливана так трактовал), возникла Кадди, кособокая, всё время что-то жующая, под левым оком фингал, ко всем липнет; я, говорит, Кадди с помятым боком, а на самом деле, мальчики, ой, какой костлявенький, что ж ты отскочил, а на самом деле Кадди это кадиллак, на самом деле я автомобиль, би-би, бэби, подвинься, наеду, ну и как тебе наезд?
Офис наш загадился до упора, плесень и мох на стенках под шубу, выключатели выдраны с мясом, свечи, шандалы, керосиновые лампы, копоть, гнилые лимоны благоухают ацетоном как предсмертные анализы. А в ванной, ох, шеф ей, помнится, гордился, еще бы, двадцатиметровая комната, голубой кафель с золотыми пупочками, урыльник краше вазы Летнего сада, бассейн с фонтанчиком, ванна из Фаенцы, — так в ванной в ванне свинопотам стоит, мразь, рыло в глине, еле в ванну вмещается, зад о бронзовый кран чешет, махровое полотенце жует, только кисточки разноцветные с желтых клыков свисают.
Как найтингейл запел, из часов птичка выперлась с криком: «Вич воч? Вич воч?» — и, назревшее до полной луны и арбуза на большой коллектив, ядро пробило наше правительственное. Толпа врассыпную, где сотрудники, где действующие лица, несущественно, один Тхе с «для» и с белой лошадью остались, но ядро их обходило. Ядро бесчинствовало, разбивая остатние стекла в шкафах и окнах, переворачивая стулья, часа через полтора настало спокойствие и кладбищенская тишина. Зашли мы, опасливо крались, но ядро ретировалось; однако, полный абзац, предстал нашим взорам, в том числе и сейф пустой, вся капуста тю-тю, отдай миллион, и ни зелененьких, ни сереньких, десять центов в уголке блестят. На единственном целом зеркале помадой Кадди выведена цитата из Дюдиного детектива: «Вы обвиняетесь в подлоге бомбы!» И дальше что? А нихиль, как нигилисты говорят. С проблемами перевода мы покончили. Кому здоровье позволяет, те пошли в рэкетиры. Кому не позволило, те в шестерки кто куда, и не так плохо кантуются; почету, может, меньше, зато и голова не болит, не надо в словаре страницы протирать, выбирая между разницей, ссорой и шансом или между письмом, банкнотой, нотой и знаком; никто так и не выяснил: что это за знак такой, ё-моё?
НОЧНОЕ
В течение нескольких минут сцена погружена во мрак. Затем, усиливаясь с каждым мгновением, свет начинает пробиваться через щели ставен. Лампа на столе зажигается сама собой. Зрителю видно, что дети просыпаются и садятся в своих кроватках.
Морис Метерлинк.
Синяя птица, ремарка
Девочка проснулась мгновенно, внезапно, вспышка света во сне ослепила ее, она потом не смогла вспомнить сна, то ли началось извержение вулкана, то ли прожектор, освещавший со скал полуночное море, развернувшись, сверкнул в лицо, последующее действо вычеркнуло из памяти сновидение. А здесь и сейчас ей светила в глаза полная луна. «Откуда в том углу луна? Там окошка нет».
После болезни ее положили спать в бабушкину и дедушкину спальню, у нее покрасили батарею и оконную раму, ей нельзя было дышать краскою, бабушка спала в ее маленькой комнатушке, дедушка на диване со львиными лапами в своем кабинете.
Там, где она проснулась, было два окна, одно во двор, другое — под углом — в узкий выступ дома; в торце выступа темнело окно столовой, а в дедушкином окне на симметричной грани домового-дворового ущелья горел свет.
Лунный диск, разбудивший ее, сиял в простенке: луна, взошедшая, как ей и положено было, над краснокирпичною школою во дворе, отразилась в застекленном книжном шкафу-бюро, пробравшись через щель неплотно задернутых штор. И это зеркальце зеркальца, театрально сверкая, разбудило ее. Ей уже объясняли: свет луны — отражение солнечного света, она не понимала, откуда берется ночью солнечный свет, если солнце ушло за горизонт, закатилось за круглый бок глобуса земного? дедушка ставил глобус под настольную лампу, бабушка ловила зеркальцем луч лампочки, ей никак было не объяснить, она не чувствовала космических размеров и просторов.
— Ты просто поверь нам на слово, — сказал отец, — поймешь, когда вырастешь.
Она встала, прошлепала босиком по квадратикам паркета, попыталась закрыть занавеску, но занавесочные кольца не скользили по карнизу, бабушка задергивала шторы длинной тонкой отполированной рогатиной, на которой вырезана была обвивающая рогатину тонкая змейка.
Дедушка в своем окне сидел за столом, что-то писал, то ли статью свою, то ли правил диссертации и статьи сотрудников, она никогда не видела с оконной стороны, как он работает; обычно его работу, вечернюю ли, ночную, обозначала полоска света под затворенной двустворчатой кабинетной дверью: в темной прихожей светящийся прочерк обозначал работу, нельзя было шуметь, мешать. Впрочем, когда часы трудов за письменным столом заканчивались, дед разрешал внучке, игравшей в Шерлока Холмса или шпионов, вползти в кабинет, протиснуться ползком под диван и даже несколько раз пальнуть из крошечного игрушечного пистолетика, заряжавшегося лентой бумажной с точечками пороха, дымок, пороховой запах, красота. Дед мечтал о внуке, хотел назвать Кузьмой, а вышла внучка, о мечте напоминала только игра с пистолетиком да то, что звал он внучку Кузя.
