– Пытаешься найти ложку меда в бочке дегтя? – Громов без разрешения плюхнулся рядом, посмотрел на Анну одновременно с насмешкой и с жалостью. – Я же вижу – пытаешься! Думаешь – ах, какой он хороший, ах, какой он добрый, он меня от шпаны защитил.
– Защитил! – Она упрямо вздернула подбородок и отодвинулась подальше от Громова. – Ты появился уже под занавес, когда он расправился с теми отморозками.
– Нет, моя дорогая, – Громов продолжал улыбаться, но в глазах его появился недобрый блеск, – я появился очень даже вовремя.
– Это почему?
– Потому, что он тебя не защищал, он просто устранял конкурентов. Ты теперь его собственность, и просто так он от тебя не откажется.
– Почему я? – задала Анна вопрос, который мучил ее все эти дни. – Почему он охотится именно за мной?
– Не знаю, – буркнул Громов и отвел взгляд. На какое-то мгновение ей показалось, что он знает ответ, но не хочет говорить. – Но факт остается фактом: на тебя начата охота, эта тварь не остановится, пока не добьется своего.
– А чего он добивается? – Анна поежилась, вспоминая чужое стылое дыхание.
– В городе сейчас неспокойно, ты же в курсе? На кострах сгорают молодые девушки. Молодые и, как бы это поизящнее выразиться, непорочные.
Громов замолчал, уставился на Анну немигающим взглядом, то ли выставляя ей диагноз «непорочность», то ли и вовсе осуждая за это. Да откуда ему вообще знать?..
Чтобы выдержать этот бесцеремонный взгляд, Анне пришлось собрать волю в кулак, но у нее ничего не вышло. Нет, взгляд она не отвела, но вот покраснела красноречиво и безнадежно, точно поставила собственную подпись под диагнозом Громова.
– Ясно. – Громов мрачно кивнул, и Анне сделалось совсем уж невыносимо от происходящего, от того, что она позволила этому совершенно чужому мужику препарировать ее личную жизниь и делать какие-то дурацкие выводы.
– Что тебе ясно? – зло спросила она.
– Не все, но многое, а тебе? Как думаешь, что тебя ждет, такую непорочно-эксклюзивную?
Она хотела было сказать, что ждет ее светлое будущее, семья, муж и орава детишек, но вместо этого с неожиданной для себя силой и злостью врезала Громову по морде. Чтобы больше не смел…
Что не смел, Анна так и не додумала, потому что оказалась впечатанной в тахту и придавленной сверху рычащей тушей.
– Слышишь, ты, козявка?! – ревела туша. – Мне плевать на тебя и твои моральные принципы, но я дал обещание, что ты останешься в живых, и я его сдержу. Только запомни, «в живых» и «в целости и сохранности» – это разные вещи. Ты чувствуешь разницу?!
Анна чувствовала: и разницу, и боль, и граничащую с истерикой обиду, и нехватку кислорода. А через мгновение картинка поплыла и стала меняться: холод и пробирающий до костей ветер, полные ярости глаза и злой поцелуй… Он совсем не изменился… Такие не меняются…
– Пусти! – прохрипела Анна и уперлась локтями в грудь Громова. – Пу-у-у-сти!
Получилось жалко и жалобно, наверное, из-за того, что в легких совсем не осталось воздуха.
Он отпустил. Выругался сквозь стиснутые зубы и вышел из комнаты. Это хорошо, что вышел – не увидит ее слез.
Плакать нужно было совершенно беззвучно, чтобы не услышал и не догадался. А беззвучные слезы – это почти физическая боль. Или не почти? Анна вытерла мокрое лицо рукавом блузки, решительно мотнула головой и принялась стелить постель: себе на тахте, этому – на полу у дальней стены. Пока стелила, слезы высохли, и руки уже почти не дрожали от обиды и унижения. Повторяя про себя, словно мантру: «жизнь продолжается!», она заперлась в ванной, открыла на полную мощность воду, сбросила одежду и посмотрела на свое отражение в зеркале. Отражение было самое обычное, а вот татуировка изменилась: перья феникса стали отчетливее, словно кто-то невидимый добавил картинке красок и яркости. Впрочем, стоит ли удивляться?..
Громов вернулся в комнату не скоро. Анна не спала, лежала, уставившись в потолок, прислушивалась к доносящимся из-за прикрытой двери шорохам, а когда он наконец переступил порог, крепко-крепко зажмурилась, перестала дышать. Жалобно скрипнула половица, что-то зашуршало, а потом тахта прогнулась под тяжестью Громова. Он сидел в нескольких сантиметрах от Анны и молчал. Она тоже молчала.
– Прости. – Плеча коснулась горячая ладонь, лишь на мгновение, на ничтожную долю секунды. – Ты же не спишь, я знаю.
Откуда ему знать, что она не спит? У нее глаза закрыты, она даже почти не дышит…
– Я не должен был.
Конечно, не должен!
– Я тебя прощаю. – Ей хотелось иронично, а получилось устало и лишь самую малость облегченно.
– Ты была такая… комбинезончик этот смешной, коса до пояса, конопушки на пол-лица. И бесстрашная… Ходила вечно, задрав нос, под ноги не смотрела. И по сторонам тоже не смотрела…
О чем он? Конопушки, комбинезон…
– А мне хотелось, чтобы посмотрела, хоть разочек. И обидеть я тебя не хотел, просто сорвалось во мне что-то…
Обидеть не хотел… Губы голодные, руки холодные, глаза злые и несчастные. Это тогда, в юности, в стылой подворотне, а сейчас что? К чему все это?..
– Я тут наговорил лишнего. – Громов завозился, и теперь уже жалобно заскрипели не половицы, а пружины. – Это не со зла. То есть со зла, конечно, но все равно…
– Что – все равно? – отважилась она спросить и даже глаза открыла.
Он сидел на самом краешке тахты и смотрел на нее очень внимательно, словно видел впервые в жизни.
– Ничего с тобой не случится, слышишь? Ничего плохого. Я обещаю.
Сказал и замолчал, а Анна вдруг поверила, что так оно и будет. Такой, как Громов, слов на ветер не бросает.
Его ладонь и правда была горячей, Анна коснулась ее лишь самыми кончиками пальцев, просто чтобы убедиться, что это не сон.
– Простила? – спросил он.
– Да.
– Тогда спи, – он легонько сжал ее пальцы и тут же отпустил, – а я покараулю. Это даже хорошо, что ты мне на полу постелила, так легче будет не уснуть…
* * *
Громов лежал на спине, закинув руки за голову, и прислушивался к тихому дыханию Анюты. Она уснула не сразу, лежала тихо, не ворочалась, не пыталась заговорить, но Громов точно знал – не спит. Ему тоже не спалось. От нахлынувших вдруг воспоминаний, от этого по-детски глупого, но оказавшегося неожиданно эффективным признания, от прощения, после которого с души точно камень упал. Он и не подозревал про существование этого камня, таскал все эти годы невидимую глыбу и думал, что так и должно быть, а тут бац – и вздохнул полной грудью! И ведь нужна была такая малость – попросить прощения…
Он уже почти успокоился, почти примирился с самим собой, когда на сердце легла новая глыба, еще тяжелее той, что упала. Анюта – пешка, разменная монетка в очень серьезной игре. Жизнь ее не стоит даже той самой несчастной монетки и висит даже не на волоске, а на паутинке. И виноват в том, что с ней сейчас происходит, только он один. Хорошо теоретизировать о малой жертве ради спасения многих, но когда оказывается, что малая жертва тебе так дорога, на все начинаешь смотреть по-другому. Смотреть и искать выход. Ведь должен же быть выход!
