Он был уже совсем близко, когда услышал женский крик. Кричать так громко и так обреченно можно лишь стоя на пороге смерти. Значит, не ошибся…
Андрей Васильевич ринулся вперед, позабыв и об осторожности, и о боли в боку. Он бежал, подгоняемый криком, и молился об одном: чтобы успеть до того, как предрассветное небо озарится багровым пламенем.
Не успел… Прорываясь в старый яблоневый сад сквозь кусты дикой малины, он увидел оранжево-красный всполох, а тишину опять разорвал женский крик:
– Максимилиан!..
Все, теперь не осталось никаких сомнений в том, что он на правильном пути, да вот что толку, если огонь уже начал свое страшное дело! Не простой огонь, а щедро прикормленный керосином и оттого беспощадно-стремительный.
В отличие от остальных деревьев, старых и искореженных, эта яблонька была еще молодой. Молодой, но достаточно крепкой, чтобы удержать привязанную к ней бьющуюся в судорогах отчаяния и боли женщину. В клубах черного дыма Андрей Васильевич не видел ее лица, но твердо знал, кого на сей раз дьявол выбрал себе в жертву. Мадемуазель Морель, неприступная красавица, покорительница мужских сердец, прямо у него на глазах превращалась в дивной красоты огненный цветок, а у самого основания этого цветка по земле катались и рычали, точно дикие звери, двое: барон Максимилиан фон Вид и начальник полиции Косоруков.
Мадемуазель Морель уже не кричала и не билась, когда барон отшвырнул от себя бесчувственное тело противника. В свете полыхающего костра лицо фон Вида было ужасно. В нем не осталось ничего от человека, – видно, так и выглядит дьявол, когда сбрасывает свою личину. Он шел к костру, пошатываясь, прижимая к боку ладонь, а во второй, вытянутой руке сверкал бесчисленными гранями хрустальный сосуд, один из тех, которые Андрею Васильевичу уже доводилось видеть. Чудовище…
Рука почти не дрожала, когда он прицеливался, и сердце не билось, затаилось в робком ожидании высшей справедливости. Андрей Васильевич нажал на курок в тот самый момент, когда дьявол тянул лапы к несчастной жертве. Если выстрел и прозвучал, Сотников его не услышал. Барон замер, а потом обернулся медленно-медленно, заглянул пылающими глазами прямо Андрею Васильевичу в душу, погрозил пальцем и швырнул в огонь хрустальный сосуд. Максимилиан упал навзничь, когда раздался отчаянный прощальный крик и к звездному небу взметнулся нестерпимо яркий сноп искр.
Андрей Васильевич еще пытался что-то сделать, растаскивал полыхающие поленья, но, как тогда, в старом парке, с неотвратимой ясностью понимал, что снова опоздал. В который уже раз…
– Экий вы, однако, меткий стрелок, господин Сотников. – Оправившийся от избиения Косоруков едва ли не на четвереньках подполз к недвижимому телу барона, пошарил ладонью сначала по груди, потом зачем-то по карманам сюртука. – Попали злодею аккурат в сердце. Уж и не знаю, призывать ли вас к ответу за такое-то самоуправство. С одной стороны, чуть было все не испортили своим появлением, а с другой – ежели б не вы, тяжко бы мне пришлось. Силен оказался шельмец.
Андрей Васильевич не слушал его пустую болтовню, он сидел на земле и не мигая смотрел на догорающий костер. Не успел. Такую красоту сгубил, такой талант…
– А это что еще? – носком ботинка Косоруков поддел лежащий в дымящемся пепле хрустальный осколок.
– Это тоже пепел. – Андрей Васильевич сжал руками раскалывающиеся от боли виски. – Он собирал его на память о… – К горлу подкатили непрошеные слезы, перекрыли дыхание, затуманили взгляд. Как же страшно, оказывается, быть героем. Как мучительно…
– Пепел, говорите? – Косоруков задумчиво подергал себя за ус и полез в карман сюртука. – Это ж плохо-то как, что он вот так с пеплом-то… Неправильно…
– …Барин! Барин! – Из кустов малины с громким воплем вывалился верный Степка. Вывалился и буквально повис на шее у Андрея Васильевича, заслонив от него костер и то, что осталось от несчастной мадемуазель Морель. – А я уж и не чаял! Вот прямо чуяло сердце недоброе… А как увидел этих мавров с перерезанными глотками, так душа прямо в пятки и ушла.
– Каких мавров? – встрепенулся Косоруков.
– Дык евоных! – Степка мотнул головой в сторону мертвого барона. – Все как один зарезанные.
– Даже своих не пощадил, зверюга. – Косоруков брезгливо пнул ногой недвижимое тело. – Вроде бы с виду цивилизованный человек, а копни поглубже – и вот что выходит. Язычник!
– Барин, а вы-то хоть целые? – голосил Степка. – Вас-то он не порезал?
– Все хорошо, Степан. – Андрей Васильевич успокаивающе похлопал слугу по спине, посмотрел на Косорукова поверх Степкиного плеча, сказал устало: – Вы меня прямо сейчас допросить желаете, Федот Антипович?
– Да полноте, господин Сотников! – Косоруков развел руками. – Что я, зверь какой?! Не понимаю, что ли, какой ужас вам довелось пережить из-за собственного пагубного любопытства? Я даже готов простить ваше вмешательство в дела следствия, но только лишь в том случае, если вы дадите слово, что ни единой живой душе не расскажете, что здесь произошло.
До Андрея Васильевича не сразу дошло, о чем ведет речь начальник полиции, а когда дошло, к душевной боли добавилось еще и омерзение. По всему выходило, что Косоруков решил приписать себе все заслуги по задержанию душегуба, а его, скромного газетчика Андрея Васильевича Сотникова, на месте преступления вроде как даже и не было. Да плевать! Нынче он на многие вещи стал смотреть совершенно по-другому. Что ему такая сомнительная слава, после того как он не спас, не помог, а вовсе даже наоборот – стал причиной смерти?! И неважно, что жизнь он отнял не у человека, а у чудовища, собственной душе от того нисколько не легче. Так что пусть паяц Косоруков упивается сомнительной славой, а ему пора домой к Мари и деткам. Все закончилось…
* * *
Демос долго рассматривал свое отражение в зеркале. Бледная кожа, ввалившиеся глаза, запекшаяся кровь на подбородке – красавец. Но самое обидное, что эти двое видели его вот таким, беспомощным. Анна, наверное, жалела, а Громов обозвал щенком. Ладно бы сам тянул на супергероя, так ведь нет в нем ничего особенного, обычный среднестатистический мужик, возомнивший себя матерым. А какой он, к черту, матерый, если по глазам видно, что не понимает ничего?! Не понимает, но пытается командовать…
Парень плеснул в лицо холодной воды и вздохнул. Разговор предстоял не из легких. И не потому, что Демос боялся Громова – было бы кого бояться! – а потому, что понимал: если сейчас Анна относится к нему хорошо, то после того, что он собирается рассказать, все изменится раз и навсегда. Но он ведь мужик, а мужик должен отвечать за свои поступки. За любые, особенно за те, о которых стыдно вспоминать…
…Они познакомились в Интернете, на форуме, который уже не первый год заменял Демосу семью. У его нового знакомого был вполне подходящий для гота ник – Призрачный барон, но Демосу он позволил называть себя просто Бароном. Именно позволил: с самого начала их отношения не были равноправными, но ради общения с таким необычным человеком, как Барон, Демос согласился на роль ведомого. Никто в его окружении не знал так много о смерти, не воспевал ее красоту с таким убедительным изяществом, что хотелось верить каждому слову. Да что там верить! Демосу хотелось умереть, чтобы самому понять и почувствовать эту призрачную, потустороннюю красоту. Барон рассказывал удивительные вещи. Некоторые касались загробной жизни и не поддавались ни проверке, ни анализу, но имелись и такие, которым находилось подтверждение в реальном мире.
