– Нечего за других думать! – Агафья Сидоровна раздраженно взмахнула тростью, скомандовала: – Федор, домой!
Аля видела, что товарищу Федору очень не хочется выходить из-за стола, но ослушаться бабушку он, привыкший к робкому повиновению, тоже не может. Бедный парень, ее бесстрашный рыцарь. Как же она теперь без рыцаря?..
Товарищ Федор все-таки ушел, обвел гостей виноватым взглядом, выбрался из-за стола и, понурив голову, побрел к выходу. Уже на пороге Агафья Сидоровна вдруг остановилась, исподлобья посмотрела на Алю, спросила:
– Не забыла наш вчерашний разговор?
Аля молча кивнула – забудешь такое.
– Вот и хорошо. Три дня всего осталось... – старуха покачала головой в такт каким-то ей одной ведомым мыслям и, не прощаясь, вышла из комнаты.
– Это еще что за ведьма? – Тимур сжал Алино запястье.
Отвечать она не стала, высвободила руку, отвернулась от мужа. Теперь, когда можно больше не бояться, не нужно притворяться и играть роль примерной жены. Хотя бы несколько часов можно побыть самой собой. Нож, перед самым ужином стянутый из кухни и спрятанный в кармане юбки, через тонкий шелк холодил бедро. Нож очень острый, с изящным стальным лезвием. Только бы у нее хватило решимости...
После ухода товарища Федора ужин не заладился. Елена Александровна молчала, наверное, обдумывала дальнейшую стратегию по завоеванию сердца и, в большей мере, кошелька нового хозяина. Гришаев и Вадим Семенович о чем-то лениво переговаривались. Эллочка, которая в самом начале ужина попробовала было заигрывать с Тимуром, но неожиданно натолкнулась на стену холодного равнодушия, кокетничала с Егором. Егор был мрачен, на Эллочкины домогательства отвечал скорее по инерции, думал о чем-то своем. Николай и Толик вяло переругивались, не забывая при этом уничтожать выставленные на столе разносолы и запивать их изрядным количеством спиртного. Тимур почти ничего не ел, время от времени бросал на Алю многозначительные взгляды, давал понять, что на сей раз непослушание ей с рук не сойдет.
Они покинули каминный зал самыми первыми. Тимур больше не мог ждать. Ему не терпелось пустить в ход плетку-семихвостку или еще что пострашнее. Аля почти не боялась, выпитые за ужином три бокала вина придали ей смелости и решительности. Главное, подпустить его поближе, усыпить бдительность. Сразу поближе не получится, Тимур привык растягивать удовольствие, смаковать ее боль, как дорогой коньяк, выпивать аккуратно, каплю за каплей. Сначала будет разминка с плеткой, а потом, когда у нее не останется сил кричать и шкура, теперь уже обесцененная окончательно, покроется кровавой росой, наступит время для других, уже более утонченных пыток. Ничего, она потерпит, ей не привыкать.
– Прогуляемся, дорогая, – твердые пальцы тисками сжали локоть. – Места тут изумительные, давай-ка подышим свежим воздухом перед сном.
Значит, бить он ее сегодня будет. Только не в доме, где слишком много ненужных свидетелей, а на свежем воздухе. Убить не убьет, Тимур слишком осторожен, но накажет примерно так, чтобы неповадно было в следующий раз...
Не будет никакого следующего раза! Только бы хватило сил потерпеть, дождаться, пока все закончится, воспользоваться ножом...
Тимур шел быстрым, широким шагом, волоком волок за собой упирающуюся Алю, бормотал себе под нос что-то неразборчивое. Сумасшедший, ее муж сумасшедший. Интересно, он всегда таким был или стал с годами? Как же она не разглядела, не почувствовала, что выходит замуж за монстра?!
А может, не ждать наказания? Может, воспользоваться ножом прямо сейчас? Нет, сейчас ничего не получится. Не сможет она убить человека, даже такого гада, как Тимур, вот так, ни с того ни с сего. Для того чтобы решиться, ей нужна боль, такая сильная, чтобы внутренности наизнанку и набатный звон в голове. Тогда она точно сможет, тогда уж точно не дрогнет, не пожалеет...
Верба была старой, раскидистой, с узловатыми, искореженными неумолимым временем ветвями, шершавой, еще не отдавшей полуденное тепло корой. Кора пахла горечью и немного озером, небольно царапала кожу. Тимуру верба понравилась: и ее массивная основательность, и низкие, до самой земли ветви. Тимур сказал, что место подходящее, и профессиональными отточенными движениями вывернул Алины руки, прикрутил к кряжистому стволу. Одежду, юбку и блузку он снимал неторопливо, аккуратно расстегивал пуговку за пуговкой, разглаживал складочки. Раз снял одежду, значит, не хочет, чтобы она испачкалась, значит, будет бить до крови. Это ладно, хуже другое, много хуже. Он нашел спрятанный нож. Нашел и, кажется, даже обрадовался, с выверенным нажимом провел острием по голому Алиному животу. Было больно и страшно – и еще обидно, что осуществить задуманное не получится теперь, наверное, уже никогда. Тимур ошибок не прощает, а она ошиблась...
От Тимуровых ласк на коже выступила кровь. Аля не видела, просто чувствовала, как горячие ручейки стекают по животу, падают на босые ноги. Она не кричала. Пока можно терпеть, кричать она не станет и смотреть в узкие, с сумасшедшей искрой, глаза мужа тоже не станет. Она будет смотреть на озеро, на лунную дорожку, делящую черное отполированное зеркало на две равные половины, на звезды, отражающиеся в этом зеркале, яркие, словно ненастоящие.
Тимур вырезал на ее животе розу – он так сказал. Сказал – сначала роза, потом наказание. Он был романтиком – ее сумасшедший муж. Роза не получалась, Тимур злился, острие ножа нервно вздрагивало, и каждый новый штрих получался глубже, чем предыдущий.
Тимуру надоело рисовать в тишине, Тимуру захотелось, чтобы она закричала. А Але не хотелось кричать, не получалось – в горло точно ваты набили, ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни крикнуть, остается только смотреть: не на Тимура, не на его кровавую розу – на озеро. Агафья Сидоровна говорила – бойся воды. Вот она, вода, совсем близко. Черное зеркало больше не гладкое, идет крупной рябью. Странно, ветра нет, а рябь есть. Здесь все странно, в этом месте.
Нож не помог, и Тимур взялся за плетку, давнюю Алину знакомую. Ударил не сразу, несколько раз, наверное, для острастки со свистом рассек густой от озерных испарений воздух. Звук получился звонкий, тревожный, а Тимур засмеялся. Он смеялся долго, уперся ладонями в колени, дышал с присвистом и смеялся. Пусть бы подольше, он не может смеяться и бить одновременно, он слишком обстоятелен и профессионален, чтобы смешивать одно с другим.
– Красивая, правда? – отсмеявшись, Тимур провел инкрустированной рукоятью по Алиной щеке. – Такая же красивая, как ты. Но, в отличие от тебя, послушная. Знаешь, я ведь ее немного усовершенствовал, пока тебя, сука, искал. Смотри!
Усовершенствовал... на каждом из семи хвостов – свинцовая бусина, тяжелая, гладкая, хищно поблескивающая в лунном свете.
– Тебе понравится, обещаю.
Он ударил резко, без замаха. Свинцовые бусины впечатались в живот, размазали кровью нарисованную розу, выбили из глотки крик и остатки воздуха.
Ей бы упасть, подтянуть колени к подбородку, вцепиться пальцами и зубами в пожухлую траву. Не получится, руки привязаны к ветке, и шершавая кора в кровь царапает кожу. А озеро волнуется, сквозь розовую пелену боли лунная дорожка тоже кажется розовой, точно подкрашенной кровью. И не дорожка это вовсе, а лесенка, спускающаяся с неба прямо в озеро, или наоборот, поднимающаяся в небо... Вот ей бы по этой лесенке, хоть вверх, хоть вниз, лишь бы подальше от этого зверя...
