– Не надо, – сказал он, – прошу тебя, крошка, не надо, и без того все плохо.
– Не могу, не могу, не могу.
– Ну ладно, плачь, если тебе так легче. Только не обвиняй меня во всех грехах.
– Ты рассказал ей о нашей прогулке в лесу.
– Я просто болтал, и все.
– Но в том лесу я тебя поцеловала.
– Я недостоин всего этого. Правда, крошка, я не создан для таких вещей. Нам с тобой нужен другой мир. Для чего мы с тобой только начинаем жить, если кругом почти не осталось ничего чистого? Как нам взрослеть, если мы ничего не унаследуем, если мы растем на черствых, испорченных хлебах? Нет, не смотри вокруг, лучше заройся в меня поглубже.
– Но тебе-то не нужно зарываться, ты-то как раз повсюду смотришь. Где мы сейчас?
– Возле станции «Лестер-сквер». Поворачиваем направо.
Порция извернулась, жадно вскинула голову и увидела, как холодный свет отражается в расширившихся зрачках Эдди. Высвободив руку, она прикрыла глаза ладонью и спросила:
– Но разве мы не можем ничего изменить?
– Нас слишком мало.
– Нет, на самом деле тебе этого не хочется. Как обычно, ты просто развлекаешься.
– Думаешь, мне весело?
– Это какое-то очень жуткое веселье. Ты не хочешь, чтобы я тебе мешала. Презирать тебе нравится больше, чем любить. Ты делаешь вид, будто боишься Анны, но ты боишься меня. – Эдди отвел ее ладонь от лица, сжал, но Порция продолжала: – Теперь ты ведешь себя не так, но все равно не разрешишь мне остаться с тобой.
– Как же ты можешь остаться со мной? Крошка, ты еще совсем ребенок.
– Ты так говоришь, потому что я сказала правду. Когда мы не вместе, с тобой творится что-то ужасное. Нет, отпусти меня, дай я сяду. Где мы теперь?
– Я хотел тебя поцеловать… На Гауэр-стрит.
Забившись в угол, Порция расправила на коленке измятую шляпку. Разглаживая бантик, она слегка отклонила голову и сказала:
– Не надо, не целуй меня сейчас.
– А почему бы не сейчас?
– Потому что я не хочу.
– Это потому, – спросил он, – что я однажды не поцеловал тебя, когда тебе этого хотелось?
Она с еле заметной неприступной улыбкой принялась надевать шляпку – так, словно бы все случилось давным-давно. Слезы, которые она, тихонько содрогаясь, проливала, – он чувствовал всхлипы, но не слышал их – лишь склеили ее ресницы, и все. Эдди заметил это, внимательно вглядываясь в ее лицо, пока она встревоженно, одним пальцем, поправляла шляпку.
– У тебя теперь вечно глаза на мокром месте, – сказал он. – Слушай, это правда ужасно… Мы почти приехали. Скажи, Порция, сколько у тебя есть времени? Когда тебя ждут дома?
– Неважно.
– Крошка, не дури – если ты не вернешься, кто-нибудь точно поднимет крик. Да и стоит ли вообще ко мне идти? Может, лучше я провожу тебя домой?
– Там не дом! Почему мне нельзя зайти? – Сжав руки в своих коротеньких, строгих перчатках, она отвернулась и глухо сказала: – Или ты кого-нибудь ждешь?
Такси остановилось.
– Ладно, ладно, уговорила, вылезай. Ты, похоже, романов начиталась.
Расплатиться с шофером и найти ключ от входной двери, сгрести письма с полочки в коридоре, а затем быстро и бесшумно провести Порцию наверх – все это отвлекало Эдди, пока он не распахнул дверь своей комнаты. Его нервное напряжение, и без того излишнее, дошло до предела: он был почти уверен, что застанет у себя какую-нибудь роковую фигуру, кто-нибудь будет стоять у окна или повернувшись спиной к камину. Сейчас ему чудилось, что его враги обрели сверхъестественную силу – могли пролезть в замочную скважину, просочиться сквозь тяжелую дубовую дверь. Сцена, которую устроила ему Порция, была вполне безобидной, но небеса уже готовы были на него обрушиться – и пока что потихоньку, будто чешуйки черной штукатурки, сыпались ему на голову. Однако в комнате никого не было. Здесь было промозгло и душно, пахло завтраком и вчерашними сигаретами. Он положил два письма (одно доставлено «с посыльным», без марки) на стоявший в середине комнаты столик, распахнул окно и присел на корточки, чтобы разжечь газовый камин.
Двигаясь как человек, переживший сильное нервное потрясение – дергаными, журавлиными шагами, – Порция все кружила и кружила по комнате, пристально вглядываясь в каждую деталь: два продавленных кресла, сероватое зеркало, диван, накрытый колючим темно-голубым покрывалом, подушки, небрежно втиснутые в темно-голубые наволочки, нагромождение иностранных книг, которые безо всякого почтения затолкали на купленные по случаю полки. Она уже здесь бывала, в гости к Эдди она приходила дважды. Но теперь она напоминала человека, который, позабыв, о чем он читал, или совершенно не поняв прочитанного, возвращается к началу книги и принимается читать ее заново.
Только более изощренный ум, опираясь на щедрый запас предыдущих знаний, мог по обстановке в комнате Эдди понять многое. Если эту комнату и обставляли хоть с какой-то любовью, то любовь эта была к бесприютности студенческого жилища – незрелый вкус, отсутствие самой осязаемости в интерьере, порожденное крупными, угловатыми предметами, казенными столами и шкафами. Просиженные кресла и бугристый диван свидетельствовали о том, что к комфорту здесь относились со всей строгостью. Все старания Эдди показать себя миру не заканчивались, когда он возвращался домой, потому что часто он возвращался туда не один, но, относясь к уюту столь небрежно, он делал вид, будто ни на кого не хочет производить впечатления. Если в одиночестве им и завладевали навязчивые мысли, превращая его жилище в призрачный край, когда шкафы и столы казались ему утесами или бездонными тусклыми прудами, у гостей Эдди (по крайней мере, у женщин) складывалось впечатление, что этот совершенно простой и старомодный парень живет здесь en pantoufles
[49]. Невроз, разумеется, не оставлял следов на тусклых коричневых стенах и шероховатом дереве. Приглашение в эту душную комнатку можно было счесть знаком как доверия, так и наглости со стороны Эдди. Ну а если он еще и засовывал букетик цветов (как правило, не самых красивых) в свою единственную изящную вазу, то эта его снисходительность казалась даже трогательной. Впрочем, не одно это было трогательным: от ковра и сигаретного пепла, от спрятавшейся в книгах пыли и от простывшего чая веяло каким-то безнадежным смирением. Не все здесь было фальшивкой – Эдди и вправду нуждался в заботе. Эдди не был эстетом, он презирал все модные ухищрения и искренне верил, что для красивой жизни ему не хватает денег, которых у него никогда не будет. Он (с некоторой долей надменности) смирился с уродливой казенной мебелью и духотой. За это он получил право – и правом этим пользовался – глядеть на жилища своих друзей, на их элегантность, чистоту и оригинальность холодным, изумленным, отстраненным, ироничным взглядом. Будь у Эдди порядочно денег, он, наверное, жил бы в пышной красной галльской полутьме, подобно бонвиванам из романов Бурже: драпировки, хрустальные лампы, шаткие бронзовые статуэтки, зеркала, пианола, манящая кушетка и полусветские восковые цветы в жардиньерках. Как и у многих людей скромного происхождения, его чувство прекрасного отставало от времени на пару десятков лет и было окрашено в восхитительные, аморальные тона. Разумеется, многому в его редких мечтах о роскоши не находилось места – его животной подозрительности, его угрюмости, въевшейся в него и свойственной всему его классу принципиальности, вечным предчувствиям каких-то ужасных бед, из-за которых Эдди одним махом придется все бросить, – но ведь фантазия избирательна и привечает только желанную часть личности. Поэтому свои представления о прекрасном Эдди с радостью оставил при себе. В его нынешнем положении эта комната стала своего рода tour de force – и не только потому, что здесь приходилось жить (с этим Эдди ничего не мог поделать), но и потому, что такое жилье не просто сходило ему с рук, а еще и себя окупало. В его отношениях с чересчур привередливыми людьми эта комната становилась важной, ключевой даже точкой… В вазе стояли умирающие красные маргаритки, говорившие о том, что на прошлой неделе Эдди приглашал кого-то к себе на чай.
