– Остаться здесь…
Она запнулась, словно почувствовав, что слишком рано сказала нечто важное, о чем стоило бы говорить с осторожностью. Сжав губы, она решительно вскочила с кровати и подошла к нему так, чтобы – пока он сидит, а она стоит – хотя бы немного над ним возвышаться. Она оглядела майора с ног до головы, будто хотела растеребить его, разбудить и не знала только, как бы его половчее ухватить. Она стояла, опустив руки, которые, впрочем, были столь напряжены, словно она в любой момент могла всплеснуть ими с неуклюжим отчаянием. Она не могла или не желала говорить с умоляющими интонациями в голосе, в своей бесполости она была способна лишь на суровые призывы, майору казалось, будто она о него бьется, как если бы в его ребра снаружи стучало второе сердце.
– Остаться здесь с вами, – сказала она. – Я ведь вам нравлюсь. Вы мне пишете, посылаете головоломки, говорите, что обо мне думаете. Анна говорит, что вы сентиментальный, но она так говорит обо всех, кто хоть что-то чувствует. Я могу что-нибудь для вас делать, мы можем жить в собственном доме, нам не нужно будет жить в гостинице. Скажите Томасу, что хотите меня оставить, и он деньги для меня будет пересылать вам. Я могу готовить, мама готовила, когда жила на Ноттинг-Хилл-Гейт. Вы ведь можете на мне жениться? Со мной вам было бы веселее. Я вам совсем не помешаю, и вдвоем нам будет не так одиноко. Почему у вас такое удивленное лицо, майор Брутт?
– Наверное, потому что я удивлен, – вот и все, что он смог сказать.
– Я сказала Эдди, что вам со мной хорошо.
– Господи. Да, но неужели вы не понимаете…
– А вы все-таки подумайте, пожалуйста, – спокойно попросила она. – Я подожду.
– Дорогая моя, тут и думать нечего.
– А я все-таки подожду.
– Вы дрожите, – рассеянно заметил он.
– Да, мне холодно.
Она потихоньку, с совершенно новым – деловитым и хозяйским – видом принялась устраиваться поудобнее в комнате: стащила с кровати покрывало, сбросила туфли, улеглась на кровать и уютно натянула покрывало до самого подбородка. Этими действиями она будто сразу и обосновалась здесь, и укрылась, и отстранилась от всего – в большей степени, разумеется, последнее. Будто больная, будто человек, решивший, что если не вставать, то и жить будет не надо, она разом словно бы переселилась в другой мир. Она равнодушно то закрывала глаза, то взглядывала на потолок, повторявший скат крыши.
– Наверное, – сказала она через несколько минут, – вы не знаете, что делать.
Майор Брутт ничего не ответил. Порция повертела головой, невозмутимо оглядела комнату, присмотрелась к вещам на умывальнике.
– Столько всяких губок и щеток, – сказала она. – Вы себе сами ботинки чистите?
– Да. С этим у меня очень строго. Им тут, в гостинице, не все под силу.
Она поглядела на рядки ботинок – каждый аккуратно натянут на колодку.
– Понятно, почему они такие славные, похожи на каштаны… И это я тоже могу делать.
– Не знаю отчего, но женщины почему-то с этим хуже справляются.
– Ну, готовить-то я умею, это точно. Мама рассказывала мне обо всех блюдах, которые она готовила. И я уже сказала, что нам с вами совершенно не обязательно вечно жить в гостиницах.
Смехотворное видение счастливой жизни, которым даже на миг невозможно соблазниться, нужно отгонять от себя поскорее. Не вызови у майора Брутта это видение никаких чувств, он продолжал бы говорить с Порцией мягко, испытывая к ней одну лишь жалость… Однако майор вскочил на ноги, и не просто вскочил, а еще и вернул на место стул, на котором сидел, решительно придвинув его к стене и показав тем самым, что разговор окончен. Но из-за того, сколько усилий он приложил, чтобы поставить эту, самую последнюю точку, его решительный поступок выглядел скорее грубым, чем жалким. Боясь, как бы не возникло расхолаживающей паузы, майор заходил по комнате – взял свои гребни, рассеянно, но ловко начал расчесывать волосы. Поэтому наблюдавшей за ним Порции вдруг приоткрылся доселе невиданный мир оставшегося наедине с самим собой мужчины, суровая вдумчивость, с которой он совершал свой туалет. Сам того не осознавая, он яснее ясного дал ей понять, что намерен всегда жить один. Сложив гребни вместе, он бросил их на стол с таким стуком, что оба – и майор, и Порция – вздрогнули.
– Не сомневаюсь, что вы будете готовить, – сказал он. – Я всеми руками за. Но еще нескоро и, боюсь, не для меня.
– Наверное, мне не стоило вас спрашивать, – сказала Порция не растерянно, а, скорее, задумчиво.
– Я весьма польщен, – признался он. – По правде сказать, вы здорово меня приободрили. Но вы слишком хорошо думаете обо мне и слишком мало о том, что я пытаюсь вам сказать. А я напоследок снова попрошу вас вот о чем: выкиньте вы это все из головы и поезжайте домой. – Он даже не осмеливался взглянуть в сторону кровати, с которой не доносилось ни единого звука. – Я не говорю, что это лучший выход, просто этот выход – единственный.
Порция сложила руки поверх покрывала – своего последнего укрытия, – крепко-накрепко прижав его к груди.
– Ничего хорошего из этого не выйдет, майор. Они даже не будут знать, что сказать.
– Что ж, а мы посмотрим, что они все-таки скажут. Почему бы не дать им такую возможность? – Майор помолчал, пожевал верхнюю губу под усами и прибавил: – Я, разумеется, поеду с вами.
– Но я же вижу, что вам этого не хочется. Почему?
– Не хочу появиться там вот так, ни с того ни с сего – да еще и с вами, после того, как они уже столько времени за вас волнуются. Нужно телефонировать… Кстати, – продолжил он, – они ведь могут и полицию вызвать, и пожарников.
– Ну, раз уж вы так настаиваете, то можете сказать, что я у вас. Но, прошу вас, ни в коем случае не говорите, что я к ним вернусь. Это уже будет зависеть…
– А, будет, вот как? И от чего же?
– От того, как они поступят.
– В общем, позвольте мне сообщить им, что с вами все в порядке.
Ничего не отвечая, она отвернулась и подложила ладонь под щеку. В своей отстраненности она словно перестала быть женщиной, превратившись в кого-то вроде ребенка из елизаветинской пьесы – детей там вечно кто-нибудь выводит на сцену и потом уводит, они почти ничего не говорят и их неминуемая трагическая судьба укладывается в одну реплику; само их существование, весь их взгляд на мир целиком пронизаны нереальностью. Но тело ее сейчас казалось предметом, который долго носило по волнам и на миг, по капризу течения, прибило к берегу, но вскоре он снова понесется, закрутится в безжалостном потоке. Майор взял ее шляпку и повесил на столбик в изножье кровати. Заметив это, она спросила:
– Вы ведь вернетесь, после того как им позвоните?
– А вы ведь будете умницей и меня дождетесь?
– Если вы вернетесь, дождусь.
– А я скажу им, что вы здесь.
– И расскажете, как они поступят.
