– Отец, и я тоже смогу пойти, правда? – неожиданно разволновалась Арджуманд.
– Ну конечно. А теперь мне пора идти. У меня еще остались военные дела, но я скоро вернусь, – сказал Асаф-хан.
После его ухода Мехрунисса осталась с девочкой, пытаясь ответить на ее многочисленные вопросы. Но мысли ее были далеко. Фатима-Бегум много рассказывала ей об этом базаре, который она не одобряла, и говорила о нем такие вещи, которые Мехрунисса не могла повторить своей племяннице.
– Этот благотворительный базар – место, где торгуют живым товаром, не больше и не меньше, – ворчала старая женщина. – Акбар затеял его, потому что хотел найти себе новых любовниц. И если какая-то незамужняя женщина привлекала его внимание, он отдавал приказ хаваджасаре приготовить ее для постельных удовольствий.
Глядя на гримасу, которая исказила обычно доброжелательное лицо ее хозяйки, Мехрунисса догадалась, что когда-то давным-давно на базаре произошло нечто, что здорово ее обидело. Может быть, она осуждала любовную неразборчивость Акбара? В душе Мехрунисса чувствовала такое же возбуждение, как и ее племянница. На базаре – она могла быть в этом уверена – у нее появится возможность увидеть падишаха. Но позволит ли ей Фатима-Бегум посетить его?
Неделей позже, когда в помещениях, занимаемых Фатимой-Бегум и вызывающих у Мехруниссы приступы страха из-за их тесноты, зажглись свечи, вдова получила ответ на этот свой вопрос. Все время с того самого момента, когда она рассказала хозяйке о приглашении на благотворительный базар, та уходила от прямого ответа. И вот теперь, несмотря на то что Мехрунисса надела свои самые роскошные наряды и самые изысканные украшения, на лице у Фатимы-Бегум появилось то упрямое выражение, которое ее служанка так хорошо знала.
– Я решила. Ты вдова, – сказала Фатима. – Тебе будет неловко принимать участие в этом базаре одной. А я уже слишком стара для таких вещей. Лучше почитай мне персидских поэтов. Это для нас с тобой будет приятнее, чем весь этот шум и пошлость.
Прикусив губу, Мехрунисса взяла томик поэзии и дрожащими пальцами расстегнула серебряные застежки на его переплете из палисандрового дерева.
Большой внутренний двор крепости Агры здорово изменился, подумал Хуррам, когда после тройного сигнала фанфар он со своим старшим братом Парвизом вошел во двор вслед за отцом Джахангиром. Все трое были одеты в одежды, затканные золотом. В шарах из цветного стекла, подвешенных к веткам деревьев и кустов, горели свечи, а искусственные деревья из золота и серебра отбрасывали яркие движущиеся тени – красные, синие, желтые и зеленые, – покачиваясь на легком ветерке. Вдоль стен Хуррам увидел задрапированные бархатом столы, полные различного рода безделушек, и женщин, в ожидании стоявших за ними. Все выглядело так же роскошно, как и во времена его деда Акбара. Юноша ясно представлял себе то удовольствие, которое почивший падишах черпал в праздновании Новруза. «Богатство – это хорошо, – говорил дед Хуррама. – Можно даже сказать, что оно необходимо. Но для монарха самое важное – постоянно демонстрировать его своему народу».
И Акбар понимал толк в роскоши. Самые ранние воспоминания Хуррама были связаны с поездкой через весь город бок о бок с падишахом на спине громадного слона. Акбар не уставал демонстрировать себя своим подданным, и они обожали его за это. «Падишах был подобен солнцу, и несколько его лучей упали и на меня», – подумалось Хурраму. А вот его отец, Джахангир, который, сверкая бриллиантами, сейчас двигался среди своей знати, всегда держался в тени. Даже будучи ребенком, Хуррам чувствовал, что между его родными существует напряжение – между дедом и отцом, а также между отцом и его самым старшим сводным братом Хусравом, который, вместо того чтобы праздновать сейчас первый Новруз после провозглашения их отца падишахом, сидит в темнице в Гвалиоре. Хусрав оказался не только дураком, но и предателем, размышлял Хуррам, двигаясь вслед за отцом к возвышению, задрапированному шитой серебром материей, которое находилось в самом центре двора под шатром из такой же материи, блестевшей в свете факелов, горевших по обеим сторонам от строения.
– Сегодня ночью – кульминация нашего празднования Новруза, когда все мы приветствуем наступление нового лунного года, – начал падишах, поднявшись на возвышение. – Мои астрологи предсказывают, что грядущий год будет одним из самых великих в истории нашей державы. Сейчас наступило время отдать должное женщинам при моем дворе. И до тех пор, пока звезды не начнут бледнеть на небе, они – а не мы – хозяева на этом празднике. Если нам не удастся их переубедить, мы обязаны платить за их товар столько, сколько они просят. Так пусть же начнется этот придворный благотворительный базар!
Джахангир спустился с возвышения. Хурраму показалось, что он остановился на мгновение, как будто искал кого-то в толпе, а потом на его лице появилось выражение разочарования. Но падишах взял себя в руки и пошел в сторону стола, на котором лежал яркий красно-коричневый бархат и за которым стояла матрона; в ней Хуррам узнал одну из кормилиц Парвиза. Тот пошел следом за отцом, а Хуррам остановился. Эта женщина славилась своей разговорчивостью, а ему сейчас не хотелось выслушивать бесконечные истории из детства его самого и его старшего брата. Тесная одежда казалась Хурраму тяжелой и неудобной. Поведя широкими плечами под жесткой тканью, юноша почувствовал, как между его лопатками побежала струйка пота.
Вместо того чтобы последовать за отцом, Хуррам прошел в более тихую часть двора, где, как он понял, за столами стояли более молодые женщины и где он надеялся увидеть хоть одно хорошенькое личико. Правда, в настоящее время всю его энергию высасывала крутобедрая и пышногрудая танцовщица с базара в Агре. И вот тут Хуррам заметил в тени изысканно изогнувшихся ветвей покрытого белыми цветами жасмина, росшего на крепостной стене, небольшой стол, на котором располагалось несколько глиняных предметов. За столом стояла высокая, стройная девушка. Он не мог рассмотреть ее лица, но заметил блеск жемчугов и бриллиантов, вплетенных в густые черные волосы, которые колыхались, когда девушка переставляла свои безделушки. Юноша подошел ближе. Продавщица что-то напевала себе под нос и не обращала на него никакого внимания, пока он не остановился в нескольких футах от нее. В удивлении она широко открыла черные глаза.
Хуррам никогда в жизни не видел такого идеального лица.
– Я не хотел тебя пугать, – произнес он. – А чем ты торгуешь?
Девушка вместо ответа протянула ему вазу, выкрашенную яркими синими и зелеными красками. Ваза была мила, но совершенно обычна. А вот в сверкающих глазах, окруженных густыми ресницами, которые застенчиво наблюдали за ним, ничего обычного не было. Хуррам почувствовал себя дураком, проглотившим язык. Он не отрываясь смотрел на вазу, пытаясь придумать что-то умное.
– Я сама раскрасила ее. Тебе нравится? – начала разговор девушка.
Подняв глаза и посмотрев на нее, Хуррам решил, что она смеется над ним. Ей, должно быть, лет четырнадцать-пятнадцать, подумал он. Кожа у нее была того нежного оттенка, что бывает у жемчужин, которые арабские купцы привозят ко двору падишаха, а губы – мягкими и розовыми.
