Он был уже на середине комнаты, когда в затуманенном сном мозгу яркой вспышкой полыхнула мысль: «Это не они! Ни брат, ни сестры не могут вернуться домой и играть во дворе – они ведь умерли!»
Йован остановился как вкопанный, в мгновение ока покрывшись ледяным потом. Мысли скакали, как кузнечики в высокой траве.
Подумать только, он ведь мог открыть дверь …им!
Но кому? Кто решил навестить его ночью?
Воображение мигом нарисовало Биляну. Высокая, худая, темноглазая. Вечно окутанная сухим горьковатым ароматом трав. Строгая, заботливая и…
И мертвая. С синим перекошенным лицом и вывалившимся языком. Она слезла с крюка и пришла за ним, волоча за собой веревку.
«Зачем ты потревожил меня, мальчик?» – раздалось в ушах, и Йован вскрикнул, прижав к ним ладони.
– Этого не может быть! – проговорил он. – Кто бы там ни был, уходите!
Мальчик был уже в двух шагах от двери. Пламя трепетало в его руке. Он смотрел на желтый огонек, на этот крохотный маячок в окружающей тьме, и радовался тому, что додумался задвинуть дверной засов.
– Немедленно открывай, паршивец! – прозвучал голос.
Знакомый, но вместе с тем чужой. Скрипучий, глухой, полный злобы, от которой сводило челюсти. Йован не знал, слышит ли он этот голос наяву или в своем воображении.
– Слышишь меня? Отпирай эту чертову дверь! Не заставляй меня повторять дважды!
Это не Биляна явилась за ним в ночи.
– Тата? – прошептал мальчик. – Ты разве не умер?
Неужели он ошибся, посчитав отца мертвым? Может, тата просто крепко спал? Так крепко, что не чувствовал, как сын тащит его по полу, словно вязанку хвороста…
– Конечно, нет! – прорычали из-за двери. – Я жив!
Йован шагнул ближе, переложил свечу из правой руки в левую и потянулся к засову.
– Не сердись, тата, я просто…
«Его глаза были открыты! Глупец, зачем ты веришь тому, кто стоит за дверью?»
Йован отдернул руку, будто обжегшись, и едва не выронил свечу – так ослепительна и неоспорима была пришедшая мысль.
– Чего ты ждешь? – Существо за дверью подвывало от нетерпения.
– Ты не мой тата, – твердо сказал Йован. – Мой отец умер. Я тебя не впущу.
Дверь содрогнулась от удара, словно по ней шарахнули чем-то тяжелым. Содрогнулась, но выдержала.
Подчиняясь интуиции и какому-то глубинному чутью, Йован метнулся к шкафу, где мать хранила свечи. Вытащив все, что удалось найти, мальчик заметался по комнате, расставляя свечи везде, где только можно. Оставаться в темноте было невыносимо, хотелось осветить каждый уголок.
Зажигая свечи, он слышал голоса во дворе, но старался не слушать, даже не смотреть в сторону двери. Бормотание, шорохи, скрежет ногтей по дереву – если вдуматься в то, что там происходило, можно было впасть в беспамятство и, чего доброго, в бреду впустить сюда то, что так рвалось внутрь.
Огоньки свечей подпрыгивали и плясали, пламя ворчало в печи.
«Не смотри. Не бойся. Ты в безопасности!»
– Йован! – раздался голос. Другой. Родной. Ледяной, несмотря на показную ласку. – Ты узнал меня, Йован? Это мама.
Мальчик задохнулся от ужаса.
– Мне тут так холодно, Йован. А ведь я всегда согревала тебя. Топила для тебя печь и готовила еду. Теперь ты должен вернуть мне долг. Будь хорошим, добрым сыном. Отопри дверь и впусти меня. Всех нас.
– Вас? – Голос Йована сломался, как сухая веточка в мороз. – Кого – вас?
За дверью раздался смех. Тихий, отрывистый. Тому, кто смеялся, не было весело, и мальчик почувствовал, как волосы у него на загривке становятся дыбом.
– Здесь твои родители. Твои сестры и брат. Твои друзья.
– Если бы ты была моей матерью, то знала бы, что у меня нет друзей! – изо всех сил сопротивляясь одолевавшему его страху, выкрикнул Йован. – Уходите! Я буду молиться и… я вас не боюсь.
Не слушая, что ему будут говорить в ответ, Йован метнулся к столу, заткнул уши, зажмурился и начал громко читать «Отче наш». Он знал много молитв и решил прочесть их все вслух, как можно громче, потому что любая нечисть, что бродит в темноте, должна бояться Божьего слова.
Некоторое время ему удавалось сосредотачиваться на тексте молитвы. Он даже почувствовал, как страх разжимает свои лапы, позволяя ему сделать глубокий вдох.
«Может, я все же спал и мне почудилось?»
Но только Йован позволил себе допустить крохотную возможность того, что ему удалось совладать с чудовищами, как, на свою беду, открыл глаза.
Стол, за которым он сидел, находился недалеко от единственного в комнате небольшого окошка. Окно было слева, и, открыв глаза, мальчик боковым зрением заметил какое-то движение в той стороне. Йован повернул голову.
Косой серп луны все так же заглядывал в комнату.
Под окном стояли отец и мать.
Йован прижал ко рту руку, чтобы не завопить во весь голос. Нельзя кричать. На крик сбегутся чудовища – и те, что бродят в ночи, и те, что живут в голове, глубоко в сознании каждого. Крик, прорезавший ночную тьму, может стоить ему рассудка – Йован понял это не разумом, а на каком-то животном, инстинктивном уровне.
Умершие родители смотрели прямо на него. Этот взгляд Йовану не суждено было забыть никогда. Пустые, мертвые, подернутые белесой пленкой, словно закрытые бельмами глаза были слепы, но… видели. В них не было больше ничего человеческого – горя, радости, гнева, веселья, сомнений, сожаления. Чувства, владевшие ими при жизни, умерли, как умерли они сами.
Но кое-что осталось. Алчность, жажда, вечная зависть мертвого к живому. Йован точно знал, чего они хотят, зачем явились сюда. Им хотелось забрать его с собой.
– Выйди сюда, мальчик, – проговорил отец. Губы его шевелились, извивались, как могильные черви.
– Нужно слушаться родителей, – вторила мать.
Лица их были неподвижны. Бледные до синевы, бескровные. Платье матери, то самое, в котором ее отнесли на кладбище, было запачкано в земле. Йовану показалось, что ее тусклые волосы стали длиннее, как будто продолжали расти там, в могиле.
– Я спала, пока что-то не подняло меня, – сказала мать. – И теперь я больше не хочу спать. Я хочу, чтобы ты вышел ко мне, Йован. Мне нужно обнять тебя.
– Нет, – прошептал он. Ему хотелось перестать смотреть на них, но он не мог.
За спинами родителей выросли еще какие- то фигуры. Йован уже знал, кто это, прежде чем они показались в окне. Старший брат, помощник и надежда отца, стоял рядом с ним. Он был уже одного роста с отцом и, если бы остался жить, перерос бы родителя.
Брат вытянул руку, почти коснувшись окна. Раздался противный скрежет – его ногти царапнули по стеклу.
