Науки и их методы были примитивны, а прогресс очевидным для всех образом отсутствовал — стало быть, и в будущем от наук ждать было нечего. Для людей, которые верили в существование Бога и по каким-то непонятным особенностям своей психики не могли смириться с идеей бессмысленности Вселенной и их собственной жизни, оставалась единственная возможность получить знание оттуда, свыше, из сверхчувственного мира, и, конечно, не с помощью разума и чувственного опыта, а используя методы, соответствующие этому сверхчувственному миру.
Задача не казалась неразрешимой и безнадежной именно из-за неподвижности времени и совершенного отсутствия всякого намека на прогресс. Раз все пребывает в неизменном виде, — значит, могут быть открыты и основные принципы бытия, справедливые для всех веков и народов, принципы, которые определяют единственно возможное и наилучшее поведение отдельного человека, наилучшее устройство общества, сулящее самое близкое приближение к возможному на земле счастью.
…Мы предприняли это пространное отступление, чтобы показать, что в обращении Мухаммеда к религии была своя логика. У него были все основания считать, что поставленная им задача имеет единственно правильное решение, а избранные им методы безукоризненны.
О психологии религиозного творчества в настоящее время известно неизмеримо меньше, чем о психологии художественного или научного творчества, о которой мы практически ничего не знаем. Поэтому восстановить шаг за шагом весь путь, пройденный Мухаммедом при создании религиозной системы, невозможно. Очевидно лишь, что связь между усложнением социальной жизни в Мекке и потребностью в новой, более совершенной религии им не осознавалась, хотя атмосферу неудовлетворенности, глухого духовного брожения и ожидания перемен он не мог не чувствовать.
Мухаммед, вероятно, уже с ранних лет обладал одной способностью, впрочем не столь уж редко встречающейся среди людей, — способностью видеть исключительно яркие и конкретные сны. Сны, расцвеченные всеми красками реального мира, наполненные ясными и хорошо запоминающимися, хотя и загадочными по смыслу, разговорами и неизвестными персонажами, прикосновение к которым оставляло ощущение их не вызывающей сомнений материальности. Такие сны-галлюцинации Мухаммед помнил так же хорошо, как реальные события своей жизни, и неоднократно обсуждал их со своими близкими, в первую очередь, конечно, с Хадиджей и Варакой. Вместе с ними он пытался разобраться в содержании своих сновидений, так как был глубоко убежден, что в сновидениях всегда открывается человеку нечто весьма ценное и интересное и надо лишь уметь правильно истолковать их, чтобы докопаться до истины.
Через несколько лет после женитьбы на Хадидже с Мухаммедом начались странные явления, внешне напоминающие припадки, — вдруг и без всякой видимой причины тело его начинала бить дрожь, как при ознобе, лицо бледнело и покрывалось крупными каплями пота; случались иногда и судороги. При этом сознания Мухаммед не терял, но часто чувствовал невыносимую тоску. Он ложился, с головой закутавшись в плащ, и просил, чтобы на некоторое время его оставили в покое. Сопровождались ли подобные явления слуховыми, зрительными или осязательными галлюцинациями — неизвестно. Сам он не любил касаться этой темы и запретил своим близким приставать к нему с расспросами. Все предложения встревоженной Хадиджи обратиться к врачам или заклинателям он категорически отклонял — очевидно, он не считал подобные состояния результатом болезни и отнюдь не был уверен, что причиной их является одержимость злыми духами. Чем-то они были ему дороги, во всяком случае, он не собирался для избавления от приступов прибегать к посторонней помощи.
Странные сновидения и не менее странные приступы были для Мухаммеда чем-то вроде окна в сверхчувственный мир — окна, прикрытого лишь тонкой завесой. Временами ему казалось: еще одно небольшое усилие — и завеса падет, между ним, Мухаммедом, и сверхчувственным миром установится прямое сообщение, и тогда откроются все тайны бытия. Нужно только еще больше очистить себя от всякой скверны — в том числе и от злобы, зависти, страха, тяги к богатству, еще сосредоточеннее и чистосердечнее молиться, еще глубже уверовать в Бога и полюбить его. Это были минуты подъема и веры в себя. Они проходили, и Мухаммеда охватывало чувство мучительного сомнения и отчаяния, когда цель кажется абсолютно недостижимой и трудно избавиться от подозрения, что в сновидениях и во время приступов он вступает в контакт не с миром добра и света, а с ужасным миром демонов. От таких мыслей его охватывала глубокая тоска, избавиться от которой помогали все те же средства — молитва, созерцание, пост.
К идее единого Бога Мухаммед пришел, по-видимому, очень рано — задолго до своей женитьбы. Не обязательно он должен был ее заимствовать из христианства, иудаизма или зороастризма. Десятки людей до него и десятки людей после него додумывались до этой идеи самостоятельно, путем философского анализа. В перечисленных религиях идея единого Бога была уже всесторонне разработана, и знакомство с ними позволяло Мухаммеду не начинать с азов, а сразу, минуя сложные, промежуточные ступени, приступить к самостоятельному доведению этой идеи до ее логического конца.
Сама по себе идея единого Бога не способна произвести в душе человека никаких глубоких и решающих перемен, если его не пронизывает ощущение полной конкретности и реальности Бога. По словам верующих, убеждение в полнейшей, не вызывающей никаких сомнений реальности бытия божия возникает вдруг, неожиданно, как некое озарение. Из людей, не только заслуживающих доверия, но и способных проанализировать и описать подобного рода озарения, можно сослаться на Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского. Оба были людьми, в той или иной степени испытавшими колебания от веры к совершенному неверию, почти атеизму, отнюдь не наивными и хорошо знавшими, какие сюрпризы и искажения реальности может подсунуть человеку его разыгравшееся и болезненное воображение. По свидетельству обоих, убеждение в реальном существовании Бога настигает человека (конечно, соответствующим образом воспитанного и настроенного) не в часы лихорадочной и напряженной работы ума, а в минуты свободного размышления, некоторой даже рассеянности и созерцательности. Озарение же, собственно, состоит в том, что человек внезапно, то есть совершенно неожиданно для самого себя, вдруг, казалось бы, без всякой причины и толчка извне, всем своим существом начинает чувствовать живое присутствие Бога в мире и в себе самом. От подобного чувства мир сразу же приобретает полноту и законченность, отсутствовавшую в нем ранее гармонию, становится прекрасным, иногда непереносимо прекрасным. От гармонии и красоты мира человека охватывает острое ощущение радости и счастья бытия и вместе с тем непоколебимая уверенность в своем личном духовном бессмертии.
В такие минуты критический голос рассудка умолкает и человеку кажется, что он не только ощущает бытие Бога как физическую реальность, но и совершенно отчетливо понимает, что иначе и быть не может, что мир без Бога верх нелепости и логического абсурда, что без Бога мир не просуществовал бы и мгновения. Однако озарение проходит, воспоминание о нем постепенно бледнеет, а разум, со всем его скепсисом, мощно вступает в свои права; и у подавляющего большинства испытавших подобные озарения людей скоро от полноты веры не остается и следа, они опускаются на обычный для нормального человека уровень умеренной религиозности, с постоянными колебаниями от веры к неверию.
