«Беларусь… — проговорила Бранка, уже не слушая. — Я что-то такое помню, из детства. У них была диктатура. Последняя диктатура в Европе. Когда я была маленькой, родители однажды взяли меня на вечер в Centre International de Recolettes. Это около Восточного вокзала. Я могу ошибаться, но там, в этом Центре, выступали эти самые белорусы. Женщина и мужчина. Народу пришло немного, гости что-то читали, а все слушали их с такой жалостью… Я сидела и понимала, что это не важно, что именно они там читают… Важно то, что они приехали из страны, где всё так плохо, как мы даже не можем себе представить. Мы, для которых свобода врождённое, естественное состояние. Мы воспринимаем её как данность. А они нет. Им было о чём мечтать. И я им так завидовала в тот вечер».
«Неужели наш постоялец так и не назвал тебе свое имя? Ни разу? И ничего не говорил о том, как сбежал с родины? Ну хоть что-то? Бранка?»
Но Бранка снова не слушала. Смотрела куда-то в сторону — и вот уже за их столик подсаживалась та самая поэтесса, читавшая вечером в книжном. Терезиус Скима с огорчением подумал, что так и не запомнил её имени. Однако Бранка спасла его:
«Вы уже знакомы? Это Терезиус Скима из Берлина. А это Софья Ранован, ирландская поэтесса… Автор каких-то там книжек и лауреатка каких-то там премий…»
«Приятно познакомиться», — сказал Терезиус Скима, пожимая руку маленькой уставшей женщины, которая, кажется, так всё время и жила в полуобмороке, с закрытыми глазами. Словно хотела спрятаться за опущенными веками в свои сны. Впрочем, ресницы шевельнулись — и таким же невыразительным голосом, которым она читала свои тексты, Софья спросила:
«Так вы немец?»
«Я берлинец», — сказал Терезиус Скима.
«Это значило что-то особенное? Ваш ответ? — вздохнула сонная поэтесса. — Вы стесняетесь того, что вы немец?»
«Конечно я немец, — сказал Скима. — Но мой прадед был литовец, а прабабка — албанка. Так бывает. А немец… Ну да, Германия — страна, где мне иногда хорошо. Наверно, это и есть наилучшее определение для родины».
Софья улыбнулась, с трудом подняв на него глаза:
«Узнаю немцев. Вы были первыми, для кого национальность перестала иметь значение. Даже американцам за вами уже не угнаться. В молодости мои немецкие друзья, студенты, говорили мне: в двадцатом веке никто и подумать не мог, что Германия станет самой вменяемой и толерантной страной на континенте. И вот это произошло — а нам всё равно вспоминают Гитлера. По привычке. Привычка — страшная болезнь… Мне — вина. И чем больше, чем лучше».
Они с Бранкой чокнулись, потому что стакан Скимы опять стоял пустой.
«То, что вы сегодня читали, это был английский перевод?» — спросил Терезиус Скима осторожно. Ему пришла в голову одна мысль. Совершенно удивительная мысль, которая могла всё испортить, а могла и помочь, и поэтому её нужно было очень осторожно держать за крылышки.
«Я пишу по-английски», — насторожённо ответила Софья, причмокнув от терпкого вина.
«Конечно, — кивнул Скима. — Как же иначе?»
«Ну не по-ирландски же», — сказала Бранка, икнув. Софья засмеялась.
«Только не надо, дорогая. Ирландский язык давно умер. Но, насколько я знаю, никто не писал на нём и тогда, когда он ещё был жив…»
«Понятно, — сказал Скима. — Никто. Разве что какой-нибудь сумасшедший, который… О котором никто не знал. Потому что он писал для себя и очень узкого круга. Очень узкого: пара-тройка знакомых, котики, утренний отпечаток в зеркале и владелец книжного, который засунул его стихи на самую нижнюю полочку. Да, он пописывал, издал книжечку по-ирландски мизерным тиражом. Которую таскал с собой по миру. Никто о нём не знал. Потому что нельзя серьёзно говорить о том, чего нет».
«На что вы намекаете?» — Софья сделала большой глоток и, открыв на секунду глаза, посмотрела почему-то на Бранку. Со Скимой она остерегалась встречаться взглядом.
«Ха, — выдохнула Бранка. — Я знаю, на что он намекает. Расскажи ей, Скима. Давай, Терезиус, эта история может вдохновить Софью на новые стихи…»
Софья закурила и снова закрыла глаза. Дым ползал по её лицу, ища лазейки, путался в ресницах, а она словно бы спала — и только маленькая рука то и дело беспокойно подносила сигарету к почти невидимым, проваленным губам. Мёртвая поэтесса, которая хочет писать только на живом языке.
Терезиус Скима почувствовал, как в нём начинает пульсировать злость. Ну и пусть, подумал он, не уклоняясь от дыма, который уже начинал ощупывать и его лицо. И он вполголоса, равнодушным тоном рассказал им, что он ищет и что произошло с ним в течение последних дней. Единственное, что он утаил, — историю с медведицей Петрой.
«Я слышу собак», — сказала вдруг Бранка, как только он замолчал.
«Собак?»
Они прислушались.
«Я сегодня весь день слышу собачий лай, — с трудом проговорила Бранка, и в голосе её был плохо скрытый ужас. — С утра. Он всё громче, они будто бы всё ближе и ближе, а теперь я слышу их уже совсем, совсем близко. На соседней улице».
«Этого не может быть, — спокойно сказала Софья. — Это запрещено. Да и кто сейчас может позволить себе завести собаку?»
«Именно, — сказал Терезиус Скима, погладив бородку. — Этого не может быть. Но я тоже их слышу. С того самого момента, как приехал сюда. Насчёт соседней улицы — не знаю. Но где-то вдали они правда лают. И этот лай действительно слышен лучше, чем утром».
Бранка с надеждой пододвинулась к нему.
«Да вы просто напились! — сказала Софья. — Какие собаки? Я ничего не слышу».
Они все втроём невольно уставились в окно, за которым сверкал холодный Париж.
«Мы можем проверить, — сказал Скима. — Давайте я пойду и посмотрю. Пойду на лай, посмотрю и вернусь».
«Нет, — Бранка встала, задев коленом столик. На них испуганно оглянулись. — Мы пойдём все вместе».
Софья неохотно поднялась. Скима заплатил за всех — они даже не обратили на это внимания. По-видимому, это было само собой разумеющимся — он на работе, а они добровольно ему помогают. Двадцать франков — Париж дорогой город.
Свежий воздух сразу их протрезвил. Они пошли прямо на свет фонарей, по проезжей части, нырнули в какой-то двор и вышли на ярко освещённую улицу.
«Что я скажу… — протяжно зевнув, сказала Софья. — Такой ирландский поэт мог бы существовать. Конечно мог бы. Но это вряд ли тебе поможет найти твоего клиента, Терезиус. А вот в чём можно увидеть какой-то смысл…»
Она остановилась посреди тротуара. Три фигуры в юбках отбрасывали на стены старых, возведённых двести лет назад, домов почти одинаковые тени.
«Знаешь, был такой поэт Целан. Его трудно читать — но у того, кто не ленится слышать, возникает почти мистическое чувство причастности к тайне. Так вот. У него есть такой афоризм. Что-то вроде: “Жди терпеливо на берегу. Может статься, что затонувший спасёт тебя”. По-моему, в этом и есть смысл твоих поисков, Скима. Дело не в том, как и куда попал этот бедняга из отеля. И не в том, как его называли. Дело в том, что ты уже никогда не будешь другим. Тем, прежним. Возможно, в этом и есть смысл поэзии. Она меняет тебя, дарит тебе беспокойство, не позволяет тебе умереть. Спасает, понимаешь, Скима?»
