Только в квартире страх потихоньку развеялся.
Я сделал Козлику и Каштанке чая, а себе налил дешёвого вина — полный стакан.
«Мороженого у меня нет».
«Я проверю», — Каштанка бросилась на кухню. — «Какая бессовестная ложь!» — Она появилась в комнате с коробкой шоколадного.
Я не знал, откуда оно здесь.
«Не стыдно так обманывать бедную школьницу, ОО?» — Каштанка села на мою кровать рядом с Козликом.
«Это жена купила, — сказал я. — Наверное».
«У вашей жены хороший вкус, — Каштанка с интересом огляделась вокруг. — Но плохой пылесос. Ой, может, это нельзя брать? Я поставлю назад».
«Жри, — разрешил я. — А вот это положи обратно. Маленькая ещё».
Каштанка как раз потянулась к книге Франсуазы Дарлон, рука её замерла, она нахмурилась — но я схватил книгу и спрятал в ящик. Взглянул на Козлика — он запустил указательный палец в бороду и чесал там, чесал, крутил, вертел, как ненормальный.
Каштанка пожала плечами и принялась за мороженое.
«На Рождество мы с родителями снова едем в Берлин, — сказала она. — Принимаю заказы. От Козлика. Привезу любую книжку. А вам, ОО, ничего не привезу. Месть. За то, что не дали посмотреть, что за альбомчик».
«Как ты сказала? Как ты назвала Рождество?»
Что за девчонка. Чтобы сказать на бальбуте «Рождество», нужно иметь хороший поэтический слух.
Я сказал бы: Ujma Kovtejle.
А скорее просто: Kaladutika. Kristmasuta.
Она же сказала так: Dinuta Kovardutima.
И всё же мы все поняли, что она имела в виду. Мы давно были настроены на одну волну — волну бальбуты, и она несла нас неизвестно куда и угрожала спихнуть в ближайший омут, но мы уже научились сохранять равновесие.
Каштанке вдруг стало грустно.
«Мороженое невкусное, дитятко? — я повернулся к ней в своем старом компьютерном кресле. — А я говорил тебе… вкусного мороженого уже давно нет. Его перестали делать, когда ты ещё в памперсы какалась».
«Да нет… — Каштанка махнула ложечкой. — Так, кое-что вспомнила».
«А давайте поработаем, — нетерпеливо сказал Козлик. — Словарь же почти готов. Можно свести всё вместе. У вас есть принтер?»
Каштанка забралась на мою кровать с ногами.
«Нет, принтера нету, я вниз хожу, там какой-то центр копировальный, — ответил я, не сводя глаз с Каштанки. — У меня всё в тетрадях… Значит, работаем?»
«Только давайте на полу, — Козлик сполз с кровати и растянулся на моём пыльном ковре. Коснулся его щекой, провел по старому ворсу. — Здесь супер!»
«Каштанку заморозим».
«Ага. Такую заморозишь. Вон как наворачивает, и никакая холера её не берёт». — Козлик вяло разложил на ковре свои большие руки.
Каштанка опустилась на ковёр, не переставая задумчиво класть в рот мороженое — ложечку за ложечкой. Я нехотя опустился рядом с ними.
Но ничего во мне на этот раз не откликнулось. И почему-то тянуло к книге Франсуазы Дарлон. Интересно, если бы Каштанка раскрыла её — может, она поняла бы? Почувствовала, что имела в виду эта сумасшедшая?
Никто из нас не двигался. Козлик лежал на спине, глядя прямо на мою люстру, в которой лежали высушенные, кто знает в каком году умершие мухи. Может, ещё при Советах. Каштанка сидела рядом с ним, подогнув под себя ноги в тёплых чёрных колготках. Я лежал на боку и щипал пальцами ворс.
«Просто я вспомнила, как раньше родители ездили в Берлин без меня, — проговорила Каштанка, отставив в сторону коробку с мороженым. — Мне было тринадцать. Они оставили меня вместе с тётей Галей. Можно, я расскажу? Мне почему-то очень захотелось. Я быстро».
«Мы работать собирались…» — недовольно проскрипел Козлик.
«С тётей Галей? По телеку рядятся, как дальше жить, достали», — брякнул я.
«Что?»
«Ничего. Рассказывай», — сказал я властно и допил вино.
«Хорошо. Тётя Галя, мамина двоюродная сестра, меня ненавидела. Я это знала и очень не хотела с ней оставаться. Но родители упёрлись: отель на двоих, куда мы тебя там поселим, и вообще, там конференция, с детьми никто на такие штуки не приезжает. Ага, конференция. Рождество на дворе. В Берлине вайнахтсмаркты, вурст мит зэнф, бананы в шоколаде, глупая музычка, от которой хочется хохотать, как после травы, глювайн для взрослых, а для детей — пунш, от которого отрыжка такая, будто в глотке калейдоскоп, знаете, такие детские калейдоскопы, приставишь к глазу и не можешь остановиться, так бы и смотрела не отрываясь, пока не ослепнешь… Они просто от меня отдохнуть хотели. По Берлину погулять, сексом спокойно позаниматься, по музеям походить — будто я им когда-нибудь мешала ходить по музеям. Да я сама их первая всегда тащила…
Но делать было нечего. Утром родители поехали в аэропорт, а после обеда приехала тётя Галя. Накормила меня — ей казалось, что мать не умеет готовить, и она сварила борщ. Ненавижу борщ. Я вообще тогда хотела стать вегетарианкой. Весь вечер я лежала и читала “Дублинцев”. А тётя Галя лежала в соседней комнате и смотрела какое-то российское говно. Сериал, ага. И всё кричала мне: “Наташа! Наташа! Давай ко мне, ха-ха-ха, здесь такое показывают, я не могу. Наташа!” До сих пор голос её в ушах стоит — противный, как сало в борще. У некоторых людей есть дар — мешать другим читать. В поезде, например. Или в кафе. Или в пустой квартире в декабре — когда родители в Берлине, “Дублинцы” у тебя на коленях, а в глазах слёзы и на сердце жаба. А кто-то ничего такого не видит, не слышит, не понимает. И кричит из-за стенки. У некоторых людей это их единственный талант.
Ну, вы знаете. Вы же — знаете?»
И Каштанка поглядела на нас с такой надеждой в глазах, что мы только мрачно промычали что-то в знак согласия. Теперь она выглядела так, как и должна была выглядеть почти шестнадцатилетняя девушка — наивной, ранимой и уверенной, что где-то есть существа, способные её понять. Я подумал, что она, рассказывая нам свою историю, впервые обходится без этих своих африканских поговорок. Наверное, в тот вечер мы впервые слышали настоящую Каштанку — а не ту, которую она придумала вместо себя.
«Когда сериал закончился, тётя Галя позвала меня ужинать. Почему-то они очень много жрут, такие тёти. Я отказалась — она обиделась, долго гремела посудой, бормоча вслух так, чтобы я слышала, что я неблагодарная, испорченная, капризная, но — и тут тётя Галя пришла ко мне и села на край кровати — что меня можно вылечить. И что завтра мы поедем куда-то, где у меня из головы блажь повыбивают. Я не слушала, я уже тогда умела делать так, что мир вокруг вроде бы выключался, засыпал, оставалась только я, свободная и всесильная: в такие моменты я могла делать, что хочу. Глупая тётка, которая всегда повторяла моим родителям, что моим воспитанием нужно срочно заняться, иначе поздно будет, — вот эта вот глупая тётка исчезла куда-то, я была в совсем другом городе, и вокруг меня сновали совсем другие люди, важные и вместе с тем такие простые, что мне хотелось с ними заговорить. Тётя Галя наконец заметила, что я её не слушаю, и просто взбесилась — она взяла меня за руку и потянула в другую комнату, и посадила рядом с собой, и включила какую-то пе-ре-да-чу, я всегда произношу это именно так: пе-ре-да-чу, потому что стоит только произнести это слово так, как они, и сама окажешься в пе-ре-да-че, и погибнешь там, останешься опе-ре-да-ченным, я давно это изучила, некоторые слова нужно дробить на слоги, чтобы лишить их мощи, чтобы убежать от них, а если разбить на слоги, они ничего уже не могут с тобой сделать… “Тё-тя-га-ля, — сказала я. — Тё-тя-га-ля…” — я смеялась и повторяла это, пока тетка рядом со мной не озверела: “Заткнись! — кричала она. — Заткнись, ты больная, заткнись, я тебя убью!” — а я всё повторяла: “Ля-тё-тя-га-ля-тё-тя-га”, я могла это повторять до бесконечности, пока родители не возвратятся, мне было нетрудно повторить это хоть миллиард раз. Она затащила меня в ванную комнату, раздела, засунула под ледяной душ, но я повторяла своё заклинание, тогда она дала мне что-то выпить, и я уже просто шевелила губами — было так холодно, что я думала, сейчас умру, — и вот я уже просто лязгала зубами, и всё равно делила тётку на слоги, делила, делила, делила, пока не отключилась.
