«Нет, Молчун, — пан Каковский шмыгнул носом и оглянулся на хату: веранда как раз осветилась изнутри тёплым и каким-то пьяным огнём лампочки. — Пойду и расскажу всё его высокоблагородию. Я законопослушный. Мне за это, может, орден дадут. И тогда ни одна собака тут мне не указ будет. Сам ветераном стану! Ещё и жену назначат. А может, и в Москву заберут. Оценят талант. А тебя мы на каторгу отправим. Надоел ты мне, всё лезешь, да ещё врагам империи пособничаешь. Сидел бы, гусей своих целовал. Так нет, соблазнила тебя Америка-Европа. Малой ты ещё о геополитике думать и против власти императорской идти. Вешать вас надо, и тебя, и отца вместе с тобой на одной осине, за то, что не уследил, козёл однорукий…»
И тогда Молчун бросился ему на шею и вцепился в горло зубами.
Пожалуй, каждый, кто в Стратегическом лесу на панду ходил, так смог бы.
Такая она, жизнь в Стратегическом лесу, на Западной границе, на окраине Великой зимы.
Тёплая кровь брызнула в рот Молчуна.
Не думал он, что такой большой пан Каковский. Такой, что всё небо над Белыми Росами заслонить может. И что такой тяжёлый, тоже не думал. Через поле в хату назад затянуть хозяина — это вам не хухры-мухры. Но Молчун справился. И плевать, если кто увидит, думал он, волоча тело по холодной земле картофельного поля. Подумают, напился пан Каковский. Бывает. Главное, чтобы помогать не бросились.
Когда-то ходил он с паном Каковским в лес и обратно, чтобы не очень пан Каковский далеко убежал, и казалось в то время Молчуну, что этого убогого мужичонку можно на плечо забросить и отнести куда захочешь. А теперь то ли пан Каковский подрос, то ли Молчун и правда в землю родную ногами так глубоко провалился.
Закопал Молчун торбу возле дороги. Почистил одежду. Посадил пана Каковского на его кухне, не зажигая свет, — и вышел, закрыв за собой дверь.
Бах.
Ты убит.
«Ты где шатаешься? — напустился на него отец. — Тебя его высокоблагородие дожидается».
Молчун, чувствуя, как ноги подкашиваются от усталости, проковылял по хате и упал на диван. Майор Лебедь, который сидел у печки, погружённый в свой планшет, удивлённо поднял голову:
«Ничего себе. Вы здесь все такие со свиданий приходите? Ты же на пугало похож. Чтоб помылся перед сном. Вы там чем со своей подругой занимались? Вагоны разгружали?»
Молчун не отвечал. Ему хотелось одного — умереть.
Но сначала получить ответы.
Хотя бы один.
И во рту всё ещё был вкус чужой крови. Человеческой. Молчун несколько раз прополоскал рот водой из колодца, сушёной мяты пожевал, из жвачки все соки выжал — а где-то около гортани, и за щекой, и на языке всё равно были они — свежие тёплые брызги, которые радостно обволакивали рот.
«Иди сюда, — властно сказал майор Лебедь. — А ты, батяня, ступай на кухню, сыну чайку организуй и поужинать. Что-то он у тебя с каждым днём мельчает. Заморишь ты его, а он парень способный. Жаль будет расставаться».
«Так точно», — отец бросился за дверь, загремел посудой; с ней он одной рукой хуже обходился, чем с тяжёлой двустволкой в лесу.
«Скажешь мне, что это? — майор разложил перед Молчуном помятые страницы, вырванные из школьной тетрадки. — Или мне самому нужно догадаться?»
Это были рисунки. Его рисунки.
Солтыс в виде жука, поп — как черный шкаф, полицай — как гриб сухой несъедобный, зам — как свежевыструганный гроб, а Космач — как блин коровий…
И Стефка — как птица чёрная.
И майор Лебедь — как птица белая.
И серая гусочка.
«Ты рисовал? — безразличным голосом спросил майор и достал сигарету. — Или это не твоё и мне показать это в школе?»
«Моё», — одними губами сказал Молчун, чувствуя, как к горлу подступает комок.
«Фух, — майор вытянул тонкую шею. — А я уж думал, соврёшь. Плохо я о тебе думал. Признаю. А рисунки замечательные. У тебя талант. Кто это на них? Вот это — кто?»
«Космач, — сказал Молчун, осмелев. — Его в… в армию забрали недавно».
«А это?»
«А это… староста».
«Похож. Урод, каких мало. А это? Постой. Дай угадаю. Это… полицай?»
«Да».
«А вот эта птица? Чёрная?»
«Это подруга моя, — соврал Молчун. — Я от неё как раз пришёл. Только вы ей не показывайте. Девки, они ж обидчивые».
«Что ты, — откинулся майор к печке. — Мы же с тобой мужики. Свои люди. Никому я ничего не покажу. Рисуй дальше. А пан Каковский здесь есть? Нету? Ну, чёрт с ним, с идиотом этим…»
«Можно, я спать пойду?» — Молчун чувствовал, что его сейчас стошнит. От белой формы, от золотой сигареты, от вкуса во рту.
«Пойдёшь, когда я скажу, — майор посмотрел на него стальными с голубым отблеском глазами. — Смотри. Что это за язык? Что за слово? Ты раньше ничего подобного не видел? Может, бумажку какую-нибудь находил? Надписи на дереве?»
Молчун, покачиваясь, взял в руки планшет.
Imatuzu donk mau sutika-vedoje, onk balbuzu nau u ottou-amglutima… donk tisonk onk sidonk…
«Не видел я такого… Это мерыканский язык?»
«Да нет… — майор спрятал бумажки. — Сам ты американский. Учи языки, Молчун. Учи. Тот, кто знает язык врага — уже на полпути к победе. Но сначала выучи русский. Как следует выучи. Без него ты никто. Понимаешь? Хорошо молчит тот, кто молчит по-русски. Ну всё, всё, ступай… Завтра у нас много дел».
8.
Среди ночи Молчун вдруг проснулся — словно очнулся на дне непроницаемо-чёрного, скользкого, замёрзшего по стенам колодца. Он не сразу понял, где находится, он только что сражался с кем-то огромным, хрипловатым, затянутым в колючую кожу — и пытался сбросить этого кого-то с себя, но не мог уже больше сопротивляться, понимал, что погибает. Пробуждение пришло как спасение, но облегчения не принесло: чудовище исчезло, зато теперь самого Молчуна поглощала тьма. И он не знал, в какую сторону ему двигаться.
Вот была бы гусочка серая с ним. И тогда можно было бы вместе подняться в воздух, с головой броситься вверх, туда, где жил пульс этой темени, и попытаться достать до какого-то другого, не существующего для остальных дна.
Он подумал про гусочку, её тепло, её сморщенные лапки, которые так приятно гладить пальцами — как листья осенних деревьев, когда стоишь один на опушке и смотришь на то, как заходит солнце.
Молчун нащупал около подушки телефон, экран засветил в лицо. Пять утра. У дверей привычно храпел отец — будто попрекал кого-то. Выпил и попрекал — не слушая, сбиваясь, теряя нить, но возвращаясь к своей обиде снова и снова.
А за стеной, как маятник, всё стучали и стучали по половицам сапоги майора. И когда он только спит? Как не падает с ног после дневной службы и хронического недосыпа? С утра майор всегда имел цветущий вид — словно отдыхал на курорте. А что, подумал Молчун, чем не курорт их Белые Росы? Лес. Воздух. Еда. Экология. Экзотика. Всё своё.
