Горело лицо у Кривичанина, когда он это рассказывал. Так горело, что старая Бенигна к стене отодвинулась. Будто заново он переживал всю свою молодость. А молодость у него, по-видимому, длинная была — засушил себя хлопец, за компьютером день и ночь сидючи. Видать, поэтому жених её таким юным кажется.
«Придумал я, бабка, компьютерную игру и назвал её “Библия”. Принцип прост как дважды два. Сначала у тебя нет ничего — зато ты можешь всё. Можешь создать мир заново. Показал знакомым, те — своим знакомым… И началось. Но я уже был умный. Купили у меня ту игру американцы, полмира в неё играло, а мне денежки пошли. Вот так, бабка. Только была одна проблема. Придумав свою “Библию”, потерял я к компьютерам интерес. Будто умерло что-то внутри. Шёл как-то мимо церкви — всю жизнь ходил и всегда плевать было, что там. А тут почему-то шапку снял, зашёл. И остался — так мне интересно было, такой свет зажёгся в душе. Познакомился с батюшкой, мы всё говорили, говорили, я к нему на дачу ездил, крещение принял, книги стал читать по теме. Счастливым человеком стал, бабка. Не поверишь. Куда-то всё уплыло — и компьютеры, и друзья мои, которых живьём никогда не видел, и порнушка любимая. Светло было на душе и красиво… А потом…»
Осклабился Максим Кривичанин, вздохнул и снова засмеялся.
«А после батюшка мне намекнул, что пора мне с церковью поделиться капиталом. Я сначала не поверил, но он через неделю снова намекает, и снова… елеем разливается. И опять стало у меня на душе темно, бабка. Так темно…»
Темно стало и в комнате, но знала старая Бенигна, что слушать ей ещё и слушать жениха своего. Слушать и не перебивать.
«И понеслось. Бросил я в церковь ходить, думал, чем залечить свою травму. Так больно было, бабка, ты себе не представляешь. Носило меня по концертам, по каким-то собраниям, по демонстрациям. И повсюду книжечки подсовывали да ссылочки сбрасывали: почитай, мол, литературку… Пошёл я к левым, какие-то подписи собирал, но нудно стало: я человек интровертный, мне от людей отдыхать нужно, да и не люблю я человеческую массу, и никогда не любил. О том, что я ещё и человек богатый, я уже никому не рассказывал — научен. И вот решили мы с одним парнем однажды к идейным врагам наведаться. Так я, бабка, стал фашистом. Самым настоящим. Но и там — тоска одна. Физкультура, дисциплина, расовый отбор — с этой не спать, этого мочить, этого слушать. Как в школе. Школа, бабка, обычная белорусская школа — вот где Третий рейх… Вот где идеальное фашистское государство. Средняя школа!»
Максим Кривичанин перевёл дух, проверил, не спит ли бабушка, — и удовлетворённо откашлялся.
«…Правда, был среди фашистов один парень белорусскоязычный. Он мне правду открыл: и об истории нашей настоящей, и о языке нашем, и про грамматику Тарашкевича, и про святых наших мучеников за независимость. Это было, как в церковь ходить, — но зато весь мир по-другому начал выглядеть. Шатаешься по городу и по каким-то условным знакам своих узнаёшь. Посреди толпы. С писателями познакомился, сам стихи начал писать, всю Беларусь объездил, и везде мне казалось, что ещё немного, ещё одно усилие — и она будет такая, о которой в книжках пишут. Такая у меня вера появилась, бабка, что ни с чем не сравнить.
Верил я, что Беларусь должна стать белорусской! Представь себе, бабка! Верил! Смотрел на людей с жалостью и любовью: жизнь положу, а сделаю из вас белорусов. Мне их и правда жалко было: ну как такое возможно, говорил я себе, что народ не хочет на языке родном говорить, под гербом “Погоня” в будущее идти, тесными рядами. Я решил, что это моя миссия — сделать так, чтобы Беларусь жила. Не один, конечно, я за это взялся, а с соратниками, под руководством вождей мудрых, в тени наших исконных символов. Деньги им давал, на их премии, поездки, на борьбу, на штрафы… Они брали. И платили тем, что принимали меня в свой круг — круг посвященных, в элиту меня брали, национального возрождения. Никогда не спрашивали, откуда у меня такие суммы. Как те революционеры, они считали, что для борьбы все средства хороши. Деньги не пахнут. Не то что ты, бабка. Невеста моя…
Молчишь всё. Хорошую я себе бабку нашёл. Только шепчет и слушает, шепчет и слушает. Каждому бы так своё место знать. Обычно наоборот бывает. Чёртовы белорусы…
Понимаешь, мне даже в голову не приходило, моя ты бабка, что, если бы у меня бабла не было, меня бы никто слушать не стал. Был бы я просто невидимым солдатом ихнего майнкампфа. И сгинул бы на той войне. И государство мною бы заинтересовалось…
И тут как-то стою я в обычном гипермаркете и вижу одного из наших духовных наставников. Со всем своим семейством. Я их и раньше видел, такие светлые люди были, настоящие патриоты. Мне, если честно, хотелось его сыном стать, приёмным. Подошёл я к ним, чтобы поздороваться, но, пару шагов не дойдя, слышу: он селёдку покупает. И так уж торгуется, но всё по-москальски, да с еврейскими такими интонациями, а жена его ему из-под руки помогает, и мальчик с девочкой переговариваются, мороженое выбирая — всё чисто по-русски, и всё такое низкое, такое всё человеческое, всё из пуза и из жопы… На меня как небо упало. Начал я тайком копать: как наши учителя духовные живут. Это нетрудно было, по одним же улицам ходили, в одном метро ездили. Я их всех в лицо знал, а они меня нет, хотя у меня на куртке “Погоня” была, на рюкзаке ленточка бело-красно-белая, на майке лозунги наши, латиницей… Такие невнимательные это были дяди, бабка, просто патологически невнимательные, в упор людей не видят, лиц не запоминают, только собой любуются.
Для них это была просто игра… Игра, бабка! Всё то, во что я верил — просто и-гра!
Бросил я это дело, исчез, знаки сорвал, как солдат-дезертир, и дальше решил сам искать. На ощупь. Так и открыл, что Беларусь их — лишь оболочка пустая. Так и понял наконец… А нет, меня ещё в литвины звали. Но это уже совсем что-то было несерьёзное. Литва и Литва, вариации одни на ту же тему… Послушал — и до свидания. Шамбала — вот что светило мне в ту ночь. Месяцем ясным светило. Числобог мне путь показывал, а я под ноги смотрел, хотел под ногами святое отыскать. Слепой был, не видел, не слышал, тыкался лбом в гипсовых идолов, молился, вместо того чтобы с той стороны темноты искать…
И тогда я подумал и купил остров. Недорого».
Он встал и подошёл к окну. Над островом висела полная луна, застывшая и такая живая в своей неподвижности, словно заслушалась она Кривичанина, — и Бенигна подумала, что жених её, пожалуй, и месяц купил бы, если бы мог: вот где было бы для его Кривьи наилучшее место. Купил бы — и забрал туда бабку, вырвав из земли, как куст. Вот там было бы отчаяние, вот там было бы нечего слёзы лить. Сидела бы старая бабка на месяце и на землю смотрела, как сейчас с земли на месяц смотрит: что один, что вторая — оба как яблоко, а как затянут тебя туда, тогда и поймёшь, каков твой истинный размер и где твоя свобода человеческая кончается.
Максим повернулся к бабке и слащаво улыбнулся, широко раскрыв свой некрасивый рот:
«Да, я купил помойку. И что, кто меня осудит?»
Подбежал к бабке, вспрыгнул коленями на кровать:
«Да, я знал. Знал, что это помойка, утилизационная зона, у которой срок давно вышел. Остров, которому в рот мусора натолкали по самую глотку. Поэтому здесь никто не живёт. Поэтому и недорого. И что? Сады цветут, земля родит, море шумит. Чем не рай? Была ничейная помойка, а стал приют для избранных. Для гонимых и презираемых. А что в мире не помойка? Если весь мир пойдёт ко дну, они на месяц залезут!»
