«Спасибо и за то, что занимаетесь этим делом…»
«Каким?»
«Ну, про которое вы любите писать… Я об Острове. Думаете, он и правда существует? Мне, например, кажется, это всё журналистские выдумки. Да если и правда такое возможно: кто-то из наших купил остров и основал там колонию, то какая разница? Он же честно деньги заработал. Живёт человек себе там, рыбу ловит, никого не трогает… Или вы думаете, белорусскому обществу и Европе стоит бояться таких инициатив? Как непрозрачных и закрытых? Поймите, я против изоляции, я за то, чтобы мы были сплочённым гражданским обществом, но я вижу большой риск в таких материалах. Об Острове много пишут неправды. А люди доверчивы. Так легко поддаться манипуляциям и принять слухи за факты…»
И Максим Кривичанин огорчённо пожал плечами. Коляска в его руках громко скрипнула.
«Я верю, что Остров существует…» — сказала Ольга.
«Вот как».
«И не только как виртуальный проект, как нас хотят убедить. Вот только — где точно и как туда добраться… У меня такое впечатление, что там всё не так просто, — терпеливо сказала Ольга и взглянула на экран своего мобильного. — Да, у меня мало фактов. Но есть определённые сигналы, которые невозможно игнорировать. Мне кажется, там, на Острове, происходит что-то странное. Никто не хочет этим заниматься. Всем кажется, что Остров — чьё-то невинное развлечение. Причём чисто виртуальное. А я всё больше убеждаюсь, что он существует на самом деле и кто-то очень не хочет, чтобы о нём узнали… Исчезают люди… Это не шутка, согласитесь. И все следы ведут на Остров».
«Конечно! Пожалуйста, не бросайте эту тему! — горячо проговорил Максим Кривичанин, схватив её за руку. — Я подписан на вас в фейсбуке, я читаю каждую вашу колонку. Мы имеем право знать правду. Кстати, познакомьтесь. Это мой друг Артём Криштапович…»
Толстяк ухмыльнулся и неуклюже пожал тонкую Ольгину руку.
«…А это моя старенькая мать, Зинаида Семёновна Жилецкая, — погладил Максим Кривичанин бабку по голове и пододвинул её ближе к Ольге. — Она так хотела пожать вам руку, вы ей так понравились… Артём, сфотографируйте нас. Можно, она пожмёт вам руку? Совсем слабая мамочка моя…»
Кривичанин приподнял поникшую руку Бенигны и подал Ольге — как мёртвую птицу. Бабка и пикнуть не успела. А он ей на ухо шепнул: «Ну что, жги её, бабка, хорошенько жги».
«Конечно, — Ольга наклонилась к старой Бенигне, улыбнулась, от неё шел запах вкусных духов и чистой женской кожи, такой, за которой ежедневно ухаживают, чистят, лелеют, не дают стареть. — Рада познакомиться, госпожа Зинаида…»
Она взяла сухую старческую руку в свою…
И вот тут-то это и произошло. А что произошло, Бенигна и сама не поняла.
Только оказалась она вдруг посреди неандертальского леса.
Гудит лес — встревожен он чем-то, костры до самого неба поднимаются, кричат её знакомые, люди странные, полуголые, вокруг огня прыгают, как пьяные, молнии полыхают, сухие ветки ищут глаза, чтобы их вырвать, а тропинки, по которым она раньше ходила, приподнялись, словно плугом кто по ним прошёлся, камнями подземными осклабились, грязь и лава клокочут, страшно ступить.
Оглянулась Бенигна — тот ли это лес?
Тот.
На руки свои посмотрела — а рук у неё много, и в каждой лишнее: откуда столько взялось? Ужаснулась бабка, а вокруг водовороты огненные, и зелёные звери бегают, огромные, злые, деревья одним махом перепрыгивают, по земле трещины идут. У тебя есть лишнее — отнеси, шепчет себе Бенигна, но, куда нести, не знает. Сто тропинок перед ней, и все к ногам тянутся, жаром курятся, уже и за плечи кусают — так разъярился неандертальский лес. Назад идти нельзя — топает Бенигна на лес, дует из всех своих старческих сил да жалостливо так уговаривает: я же лишнее принесла, дайте пройти старухе, а если очередь, так я и подождать могу. Да только нет ей ответа — а делать что-то надо. Бросилась бабка на одну прогалину — не та, бросилась на другую — и здесь путь ложный. Пока все перебрала, сама будто растаяла от жара адского, нечеловеческого, но вон ещё тропинка одна. Побежала на неё многорукая бабка, как паук, — но кто-то перед ней вырос на дороге, будто из-под земли. Кто такой? Остановилась бабка — и дух у неё заняло. Стоит перед ней Максим её Кривичанин и смеётся. «Поворачивай, бабка, назад, сегодня у тебя другой маршрут, сегодня ты лишнее обратно в андертальский лес понесёшь, для разнообразия!»
Так говорят Максимовы глаза, от блеска огненного ещё более красивые, и руки его так говорят: набрала ты, бабка, лишнего, неси обратно, отдай его, кому скажу. А кому же отдать? А одному человеку, бабе одной, что за руку тебя держит, онемелая, неподвижная, без чувств — а как же красиво говорила, а как же долго, а как же её слушали! Нельзя это, отвечает бабка, нельзя лишнее в андертальский лес возвращать, если унесла, то на пень положить должна, где пиджак постелен, отпусти меня, Максим Кривичанин, к тому пню, время идёт, минуты в дверь колотят, жизнь через сито сыплется, смерть очки надевает, пиджак пустой на корню рукава складывает, лишнее руки печёт, ой, печёт! «Назад», — говорит ей жених да ещё злораднее смеётся. Неси, бабка, лишнее обратно в мир, я сам тебе скажу, у кого забирать, а кому давать!
Думала бабка мимо проскочить и до пня заветного доползти, да где там. Вышло время, рухнули двери, вот и сито пустое, и смерть очки надела, да увидела всё, а на руках бабкиных ожоги-волдыри выросли. Споткнулась она и полетела назад в андертальский мир, вместе со всем лишним, что на ней висело. И вот уже снова у неё две руки, сухие и тощие, как те ветки, и в одной руке она руку Ольги держит: тяжёлое женское тело, грузное, падает Ольга бабке под ноги, прямо под колёса, задираются чёрный пиджак и рубашечка белая, качаются на ушах золотые серьги и замолкают.
«Что с вами?» — удивляется Максим Кривичанин: теперь уже он герой вечера, теперь к нему все носы повернулись, в него все глаза вперились, к нему бросаются и старые, и молодые, и фотографируют, фотографируют, щёлкают, но не жениха её, а тело, что под ногами у него лежит.
«Фрау Ольге плохо!» — кричит Максим Кривичанин, призывая всех на помощь, а сам знает, что не нужна той Ольге уже никакая помощь, забрал её бог, навсегда к себе забрал. Отошла Ольга в лучший мир, бросила андертальский лес на нас, слабых, глупых и злополучных, умерла, мученица, посреди чужого города, среди чужих людей, лежит там, где каблуки туфелек её на ковровом покрытии точки ставили с косичками, руки раскинула. А могла бы в минской квартире своей умереть, звонили бы телефоны могильные, шли бы мейлы молитвенные и СМС печальные, а она бы не отвечала, молчала — так бы и забыли Ольгу люди, и за работу ейную другая бы какая смелая девушка взялась. Но всё иначе вышло, у всех на виду, несчастный случай, сердце. «Сердце!» — говорят все те немцы, и белорусы, и других народностей люди, что в зале собрались.
Никто не знал, что не сердце Ольгу их уважаемую убило, а обычная бабка-шептуха, которая в коляске своей инвалидной сидела, скрючившись, да на тело смотрела, да глазами кричала своими синими: «Я это! Я убийца! Меня, люди, бейте — пока не помру!»
