Нобилиссима тихо вздохнула и в ужасе закрыла лицо руками.
– Нет, нет, только не туда! Я боюсь луны.
Цезарь появился очень кстати. Врач поспешно отошел в сторону, а Галерий положил свои огромные руки на рассыпавшиеся черные волосы дочери.
– Маленькая нобилиссима! Взгляни на меня. Или ты не узнаешь меня? Я очень занят и все-таки, видишь, пришел к тебе. Узнала?
– Ну, конечно, отец! Я была уверена, что ты непременно придешь: я ведь была тебе неплохой дочерью.
К одной большой ладони она прижалась щекой, а другою прикрыла себе лицо.
– Скажи ты, отец: есть у меня душа?
Цезарь рассмеялся. От всего сердца.
– Ах ты, глупенькая! И как только тебе в голову пришло? Душа – это мужество. А тебе оно зачем? Будь у женщины душа, она не знала бы, что с ней делать. Нет, дочка, душа может поместиться только вот в такой груди!
Он гордо похлопал себя по груди: получилось звонко. Потом высвободил из-под головы больной вторую руку. Объявил ей спокойно, что у него очень срочное дело. Он очувствовал искреннее облегчение, застав дочь в таком состоянии. За того, кто способен ломать себе голову над подобными глупостями, бояться нечего. А врач – просто глуп. Галерий даже поискал вокруг глазами, чтобы высказать врачу свое мнение о нем, но того не было в комнате, огда он наклонился к дочери, поцеловал ее в обе щеки и росил, нет ли у нее каких желаний.
– Я хочу поговорить с августой, – тихо промолвила евушка.
– С императрацией?! – удивился Галерий.
– Да. Ты не забудешь сказать ей?
– Не забуду, – нехотя ответил цезарь. – Может, хочешь его-нибудь еще?.. Возле тебя никого нет…
Титанилла молча показала на столик с серебряным колокольчиком. Уже уходя, цезарь слышал, как он зазвенел. Прибежали слуги и сиделки, но Титанилла, отослав всех, оставила одного врача.
– Подойди поближе. Сунь руку под подушку. Там книжки и восковые таблички. Доставай их по одной и держи у меня перед глазами. Хочется почитать, а в руке не удержу.
Прочитанное складывалось под одеяло.
– Как хорошо они согревают, врач, – улыбалась девушка. – И как хорошо, что их так много! Можно совсем укрыться ими на ночь.
Однако на десятой табличке она не выдержала. Как раз на той, которая начиналась словами: «Благодарю тебя, что ты на свете есть…»
– У меня все сливается в глазах. Читай теперь ты!
Врач, хоть человек серьезный, все же легко справлялся с ямбами и дактилями, так как знал наизусть много медицинских правил, изложенных старинными учеными в гекзаметрах. Но все же он очень обрадовался, услыхав легкие женские шаги.
– Августа! – посмотрел он вперед, напрягая зрение, так как солнце уже зашло, и сумерки начали сгущаться.
– Иди, встреть ее и приветствуй! – сказала Титанилла.
Императрица каждый день хоть на несколько минут заходила к ней, и девушка, если не спала, всегда заботилась о том, чтобы августу встретили с надлежащим почетом.
Врач, сойдя с лестницы, преклонил перед императрицей колени.
– Прежде чем взойдет луна, божественная государыня…
Императрица испуганно прервала его, приказав далеко не уходить. И поспешила к больной, которая поцеловала простертые к ней руки.
– Как долго ты, мама! – грустно упрекнула девушка. – Я уж думала, что отпустишь меня, не простившись.
– Куда, доченька? Мне только что сказали, что ты звала меня… когда отец твой уже уехал.
– Да, я очень ждала. Не хотела отправляться, не повидав тебя.
– Куда же ты в такую темень?! Сейчас все маленькие птички, вроде тебя, уже спят.
Девушка тихонько запела: «В кружевах пены безбрежного моря…» Потом, прервав пение, с улыбкой заговорила:
– Знаю, мама августа. Я тоже усну. Только хочу прежде кое-что узнать. Слушай, мама… Ты позволишь мне так называть тебя? Мне ведь до сих пор некого было называть матерью. Я была дикой нобилиссимой. Меня любили все, только не вы.
– Зачем ты про это, девочка моя, – императрица нежно прижала к сердцу ее бессильно свесившуюся головку, словно желая вознаградить девушку за долгие годы суровости.
– Я говорю не для того, чтоб тебя обидеть, мама. Я ведь сама не любила вас. Человек любит не того, кого хочет, а кого может. Вот теперь я очень даже могу тебя любить. Если и ты тоже, так докажи сейчас: зови меня маленькой Титой.
– Маленькая Тита!
– Нет, нужно два раза подряд. Вот так: маленькая Тита, маленькая Тита!
– Маленькая Тита, маленькая Тита! – Слезы душили старую женщину.
– Так. Теперь я верю, что любишь. И смею спросить тебя.
– Спрашивай, маленькая Тита.
– Скажи, мама, есть ли у меня душа?
Крупная слеза, скользнув со щеки императрицы, потерлась в волосах маленькой Титы. Без малейшего раздумья августа ответила:
– Если болит, маленькая Тита, значит, есть.
– Тогда хорошо, мама, – с облегчением вздохнула девушка. – Тогда у меня уже давно есть душа, потому что давно болит… А как ты думаешь, мама, у рабов тоже есть душа?
Императрица опустила голову. Однажды, один-единственный раз в жизни, рабы и рабыни назвали ее своей сестрой: когда никомидийский епископ окропил ее покрытую голову святой водой, и вся община поцелуями любви приняла ее в свою среду.
– Да, и у рабов тоже есть душа. Кроме нее, у них ничего нет.
Маленькая Тита сунула руку за пазуху, стараясь этой обессилевшей рукой что-то достать.
– Не могу! Сними мою буллу, мама… Вот так… Открой. Там есть маленький крестик… Нашла?
– Да, – сдавленным голосом ответила императрица.
– Дай мне, мама… Спасибо… Тебе можно сказать: однажды мне подарил его один невольник. На булавке до сих пор сохранилась его кровь. Он и ее отдал мне. А я дала ему свою.
Речь ее становилась все менее внятной.
– Нет… нет… где же?.. Не найду…
– Чего не найдешь, маленькая Тита?
– Гу-гу… губы. Крестик… положи… дай поцеловать… вот так… хорошо…
Она закашлялась. Потом голос ее немного окреп.
– Тебе скажу… его имя… Гранат… давай на ухо… Цветок… Гранатовый Цветок.
Императрица сидела, склонившись над ней, пока похолодевшие руки умирающей не соскользнули вниз. Тогда она сложила их у нее на груди, поверх одеяла, втиснула между пальцев маленький крестик, осенила крестным знамением усопшую, перекрестилась сама и позвала врача.
Луна поднялась над вершинами деревьев, зябко вздрагивающих от легкого ветерка, а может быть – от взмахов крыльев освободившейся и летящей в эфир души; портик наполнился серебристым хветом. Маленькая Тита, лежала в нем, подобно голубому мотыльку байиских руин, погибшему, когда угасло золотое сияние лета.
