– Он уселся вместе с Констанцием в парадную колесницу, а я, цезарь Римской империи, должен был бежать за ними две тысячи шагов, как самый презренный раб!.. В пурпурных сандалиях и мантии, с цезарским венком на голове!.. На глазах уцелевших от побоища легионов!..
Начав говорить относительно спокойно, Галерий теперь снова ревел, как разъяренный зверь. У него вздулись жилы на лбу, и все, что ни попадалось ему на пути, летело прочь от его злобных пинков.
– Ну вот, теперь ты знаешь, что такое для твоего отца Карры?
[92]
Выбежав из комнаты, он почти тотчас вернулся с пожухлыми, когда-то красными сандалиями в руках.
– Вот они, каррские сандалии! – с силой швырнул он на пол ссохшуюся обувь. – С тех пор я всюду вожу их с собой и каждый вечер клянусь всеми богами, что они еще будут пурпурными. Я освежу их кровью всех, кто причастен к моему позору. Кровью Констанция и его отродья, в котором течет эта подлая кровь. Изведу всех безбожников, с чьей помощью он надеется, как только помрет Диокл, провозгласить себя императором. Но этого ему не дождаться! К тому времени мы всех их уничтожим. И я проволоку его труп, как дохлого пса, за своей колесницей две тысячи шагов по пыли, на виду у всех легионов!
Пот лился с него ручьями. Даже на багрянице появились влажные темные пятна.
Титанилла отерла рукавом его искаженное злобой лицо. С ужасом и сочувствием смотрела она на одержимого жаждой мести отца.
– Вот. Теперь понимаешь, для чего Титану нужно объединиться с Геркулесом?
– Понимаю, отец, – прижимая обе руки к сердцу, промолвила девушка.
Шаркая подошвами, вошла Трулла, чтобы еще раз попытаться покормить свою маленькую госпожу.
– Что я тебе принесла, сокровище мое! Сразу разрумянишься, только увидишь!
– Ну-ка, покажи, Трулла, что там такое? – жадно ухватилась девушка за возможность отвести глаза от отца.
– Чем бабушка Ромула баловала свою кисаньку?
– А, пенки?
Девушка улыбнулась бледными губами.
Галерий скорчил шутливую гримасу.
– Эх ты, крестьяночка! Даже в такой день, когда ждешь своего нареченного!
В дверях показалась угодливая фигура привратника с золотым жезлом. Но доложил он не о Максентии. По приказу священного государя явился Тагес, почтеннейший начальник гаруспиков и авгуров, и с ним – врач, достойнейший Синцеллий.
14
Готовилось последнее заседание священного консистория. В зале совещаний четыре невольника мыли мозаичный пол; в рабочем кабинете императора Квинтипор приводил в порядок документы. За последние две недели, все болезненнее ощущая свое одиночество, юноша стал значительно серьезней. Он не видел нобилиссимы с того самого вечера на крыше префектуры, когда она прозвала его Гранатовым Цветком. Сама нобилиссима, видимо, уже давно забыла об этом, и сейчас, конечно, не скучает. Впрочем, и ему скучать некогда: император не оставляет его без работы, хоть и неинтересной. Однако о нобилиссиме он вспоминает довольно часто. Вероятно, еще и потому, что с ним нет теперь Биона: старик уехал в Александрию, поселился там и, кто знает, доведется ли им еще когда-нибудь встретиться. Тогда Квинтипор с легким сердцем расстался со своим учителем, но теперь с каждым днем все острее чувствовал его отсутствие. Квинт и Саприция тоже скоро уедут. Император повелел им поселиться в Салонах
[93]
, и Квинтипору даже немного обидно, как радостно собираются они в дорогу. Все-таки отец и мать, хоть давно освободившиеся от родительских забот, могли бы, расставаясь с сыном, может быть навсегда, и погрустить немного. Впрочем, вероятно, сам он опечален, наверно, лишь тем, что в этой пустыне императорского двора остается совсем один. Среди придворных у него нет даже знакомых, за исключением Лактанция, которого изредка вызывает к себе повелитель, поручивший ритору написать историю своего правления. Общество сверстников вовсе не привлекало Квинтипора; к тому же он понимал, что императору не понравилось бы его частое общение с придворной молодежью.
– Эта компания не для тебя, – сказал ему однажды император.
И, заметив в глазах юноши недоумение, пояснил: молодые люди очень любопытны и будут расспрашивать о делах, известных Квинтипору от императора, о которых как раз ни с кем нельзя разговаривать. Любая государственная тайна – это искра, способная вызвать большой пожар. Держать язык за зубами должен не только сам государь, но и тот, кто всегда бывает с ним вместе.
Тогда же Квинтипор задумался над тем, почему император, со всеми такой замкнутый, доверяет именно ему; но ломать над этим вопросом голову не стал. Он, пожалуй, не очень бы огорчился, если бы повелитель перестал так безгранично доверять ему и рассказывать во всех подробностях, что делается в священном консистории. Юноша видел только, что быть императором – не особенно большое удовольствие, а хранителю священной памяти приходится забивать себе голову множеством таких вещей, необходимость запоминания которых совершенно непонятна. И однажды Квинтипор не на шутку перепугался, когда повелитель мог заметить, что по части внимательности у его секретаря не все благополучно. Диоклетиан, чрезвычайно довольный новыми законами против роскоши, объяснил Квинтипору, что только путем строжайшей экономии можно еще спасти империю от полного разорения. Он рассказал, какие огромные деньги уходят в Аравию – за благовония, в Армению – за невольников, в Персию – за евнухов, в Серику – за шелковые ткани и в Индию – за женские украшения.
– Пятьдесят пять миллионов сестерциев ушло только на покупку жемчуга, губной помады и пурпурных покрывал, – привел он выдержку из одного отчета, наблюдая, какое впечатление произведет эта сумма на Квинтипора. Но юноша только кивнул головой – скорей одобрительно.
– По-твоему, это немного? – удивился император – Такие деньги – за губную помаду?
Но тут же по рассеянному взгляду юноши император понял, что тот и не думал одобрительно кивать, а попросту клевал носом, усыпленный всеми этими данными об экономическом положении империи. Диоклетиан не рассердился, а только, снисходительно улыбнувшись, спросил:
– Э!.. Да ты, я вижу, заснул, мой мальчик?
Дремота мгновенно исчезла из глаз юноши.
– Нет, государь, – ответил он, вскочив с места. – Конечно, слишком дорого обходятся красные губы.
Император посмотрел на него еще раз и отослал спать, без единого слова упрека. Диоклетиановой суровости, ранее так его пугавшей, Квинтипор совершенно не чувствовал. Император оказался совсем не таким черствым, каким изображала его молва. Правда, говорил он значительно меньше Биона и ничем, кроме государственных дел, не интересовался. Однако по утрам он никогда не забывал спросить Квинтипора, как ему спалось и, даже, что снилось. Расспрашивал юношу об Элладе, о городах, где тот побывал, и о людях, с которыми ему привелось встречаться. С раннего утра и до позднего вечера император работал. Даже обедал он наскоро, у себя в кабинете, и юноша, для которого Диоклетиан велел устроить спаленку по соседству, часто по ночам слышал его шаги. Квинтипор не переставал удивляться такому образу жизни державного владыки, перед которым не только семь сиятельнейших особ империи ползали на коленях, но и сами божественные государи смиренно склоняли голову. Он видел однажды, как цезарь Галерий, этот исполин с дикими кошачьими глазами, раболепствовал перед невысоким сухопарым стариком. Сам Квинтипор больше не боялся императора, но все же чувствовал себя как-то стесненно в его присутствии. Эта стесненность и царившая вокруг Диоклетиана холодная атмосфера мешали юноше полюбить императора, как Биона. Тот был лишь бедным математиком и не очень-то заискивал перед людьми, но всегда сиял таким довольством, будто весь мир принадлежал ему. А властелин мира казался Квинтипору таким же одиноким, как он сам. Юноша не мог бы, пожалуй, объяснить, отчего ему так казалось. Ведь император никогда не разговаривал с ним ни о себе, ни о своих близких, и на лице его были всегда написаны спокойствие и величие. А со времени прибытия в Антиохию он собрался с силами, телесно окреп.
