Принцепс, снова воодушевленный словами отца, рассказал несколько случаев, свидетельствовавших о чудесной стойкости христиан. Особенно удивляли его женщины, своим беспримерным мужеством не раз посрамлявшие мужчин. Среди последних всюду встречались колеблющиеся. Впрочем, и те цеплялись не за самую жизнь, а скорее за удобства, за мелкие ее радости. Один не пожелал расстаться со своей службой, другой не хотел, чтобы друзья отворачивались от него при встрече, или чтоб в общественных термах люди выскакивали из басейна, в который входит он; были и такие, что возвращались в старую веру только затем, чтобы прохожие не плевали на их детей; слышал он и о христианах, отрекавшихся от своей веры, лишь бы иметь возможность бывать на гладиаторских играх, присутствие при которых, как при всяком кровопролитии, христиане считают смертным грехом. А женщины?! Ему рассказывали про одну молодую вдову в Вифинии
[158]
, которую сам судья хотел как-нибудь спасти. Он насильно всунул ей в руку несколько зерен пшеницы, подвел ее к жертвеннику и держал ее руку над огнем, пока пальцы не разжались и зерна не упали в огонь. Судья объявил, что предписание закона исполнено и, поставив молодую женщину рядом с собой на кафедре, предложил ей лишь громко произнести: «Да погибнут безбожники!» Она с воодушевлением выкрикнула эти слова, указывая на судью, палачей и публику. Тогда ее казнили, повесив за ноги над костром. В Анкире другую женщину, муж которой отступился от веры, никакими истязаниями не могли заставить сказать больше двух слов, в которых она объявляла себя христианкой. Загоняли ей под ногти тростниковые иглы, лили на грудь расплавленное олово, капали на лоно ледяную воду, отрубили сначала ноги, потом – руки, а тело, в котором жизнь уж еле теплилась, привязали к столбу с шипами. От этой последней муки она еще раз открыла глаза и увидела мужа, смущенно прятавшегося в улюлюкающей толпе. И она нашла в себе силы крикнуть ему: «Не смущаться тебе надо, а гордиться, что господь удостоил жену твою мученической смерти!» Он кинулся к ней, обнял уже мертвое тело, и так как их невозможно было разнять, его там же прикончили железными палками. Но все это не может сравниться с подвигом эдесской матери, приговоренной к сожжению вместе с четырьмя сыновьями, так как она утверждала, что они тоже истинные христиане. Когда палачи пришли за ними в тюрьму, младший сын, по имени Берулас, испугавшись их свирепого вида, юркнул за дверь – бедняжке было всего четыре года. Палачи и не заметили бы его отсутствия, но мать сама вытащила ребенка из-за двери, не желая мириться с тем, что ее любимец не будет сидеть с ней рядом за золотым столом господа в царстве небесном.
– Ну нет, принцепс! – Императрица даже привстала. – Это не мать, а какое-то чудовище! Кровожадней гирканской тигрицы!
На минуту Константин умолк, смущенный. Потом попросил извинить его: он не имел намерения волновать августу, а только хотел убедить ее, что такую веру с помощью палачей не сломить. Он слышал только об одной женщине, которая поколебалась и стала турификатой.
Императрица впилась ногтями в подлокотники.
– Что это такое – турификата? – спросила она, задыхаясь. Она надеялась, что это слово обозначает не то, что она подозревала.
– Турификата – такая христианка, которая принесла богам жертву курениями. Та, о которой речь, даже молилась богам, прося исцелить ее больного сына.
– Вот видишь! – с живостью воскликнула августа. – Это настоящая мать. Души своей не пожалела ради спасения ребенка!
– Но все равно не спасла, – тихо промолвил принцепс. – Неделю спустя больной сын ее умер. Она говорила, что христиане предали ее анафеме – и христианский бог покарал ее. Тогда в Траллах начался христианский погром. Все это произошло в Траллах…
Опять панцирь из румян и белил оказался очень кстати. Императрице показалось, что у нее даже сердце бледнеет. Но она твердо знала, что именно в эту минуту ей надлежит быть сильней, чем когда бы то ни было.
– Так когда же ты отправляешься в Александрию, цезарь?
– Наш корабль отплывает в полдень, августа.
– Я поеду с вами. Хочу помочь вам. Нужно положить конец кровопролитиям. Прошу извинить, что уже отпускаю вас: мне надо собраться в дорогу. Через час я буду на корабле.
Прежде всего она послала за Квинтипором, чтобы он тоже собирался. Новые опасения за него заставили августу на некоторое время забыть про старые. Но когда юноша явился, она сразу вспомнила все. И как только могла ей хоть на мгновение прийти в голову безумная мысль – еще раз показать сына Флавиям, подметившим в лице невольника-кравчия ее черты?!
Собравшись с силами, она простилась с ним, как госпожа со своим рабом. Ей необходимо уехать; она отдает его в распоряжение нобилиссимы. Дальнейшие указания он получит из Александрии. Все это она сообщила ему, глядя куда-то в сторону. Некогда было смыть с лица краску, и теперь она стыдилась показаться сыну в таком виде.
Потом она позвала нобилиссиму. С ней августа разговаривала в тоне дружбы, заключенной утром. На время поездки в Александрию она поручает нобилиссиме своего виночерпия, к которому император чрезвычайно расположен с тех самых пор, как тот спас его в Никомидии. Поэтому она просит нобилиссиму обращаться с юношей не как с простым невольником. Впрочем, ее просьба, вероятно, излишня, так как от императора она знает, что во время путешествия по Нилу нобилиссима познакомилась с Квинтипором ближе и полюбила его. Он хорошо читает вслух и, вероятно, не только философов, но и поэтов, стихи которых – она, несмотря на преклонный возраст, понимает это – молодым доставляют несравненно большие радости.
– Советую тебе, дочь моя, послушать, как он читает благороднейшего, чистейшего Вергилия. Вообще старайся не оставлять его подолгу одного. Здесь, в Байях, много легкомысленных женщин. Последи, чтоб он не попал в дурную среду. Это очень огорчило бы императора.
Она говорила все это с каким-то затруднением. Так же выдавливал из себя слова и Квинтипор, которому было от кого унаследовать и стыдливость, и отвращение к крови. Императрица Приска, в этот день впервые накрасившая себе лицо, впервые упомянула о легкомысленных женщинах.
Теперь Титанилла просто не знала, что думать. Она не вскрикнула от радости, но повалилась императрице в ноги и впервые в жизни, как рабыня, поцеловала ее сандалию.
30
Отныне весь мир принадлежал им. И обрели они его так неожиданно, что просто растерялись, сами не знали, с чего начать.
Императорская галера под багряным флагом, наверно, еще не вышла из гавани, как Тита уж отправилась на поиски юноши. Во дворце императрицы не знали, где он. Собственно, и спрашивать-то было не у кого. Вся прислуга, включая и самых главных слуг, разбрелась кто куда – подышать морским воздухом. Только одна старая чернокожая рабыня скрипела ручной мельницей, и то не на кухне, а в самом таблинуме.
– Сиди, сиди, – жестом остановила ее нобилиссима, когда та в смятении хотела убраться восвояси. – Говорю: не прыгай – рассыплешь, что намолола. А где остальные? Во всем доме никого.
