С дивана ее обдали волной сарказма.
— Куда? В этот осиное гнездо? — и добавил что-то по-польски. Плюша разобрала несколько знакомых слов и покраснела.
— Прав был Леонтьев, — сказал вдруг Карл Семенович. — Неполноценная нация.
Плюша, чуть приподнявшись, спросила кто.
Карл Семенович, напротив, вдавил голову в подушку и стал глядеть в потолок.
— Polacy, — произнес отчетливо.
Плюша задумалась.
Он же говорил, что это великая нация…
— Чем великая? — Профессор продолжал глядеть в потолок.
Искусством. Архитектурой…
— Все заимствовано. У немцев, французов. Итальянцев. Ничего своего не изобрели.
Коперник?
— Наполовину немец. Писал по-немецки, по-польски не писал.
Шопен? (Плюша припоминала имена.)
— Наполовину француз.
Мицкевич… Адам Мицкевич!
— Наполовину еврей.
Плюша задумалась.
Станислав Лем…
— Чистокровный еврей! — выкрикнул Карл Семенович, и Плюша решила больше не проявлять свои познания.
— Вы, может, еще назовете Джозефа Конрада… — сказал профессор, чуть помолчав.
Что… Он тоже?
— Нет, он-то был поляк…
Плюша вздохнула. Кто такой был Конрад, она не знала, но была в тот момент ему почти благодарна.
— Поляк, — продолжал Карл Семенович, — не написавший ни одной строчки по-польски. Все на английском.
Плюша снова вздохнула.
— Юрий Олеша. Тоже писал только по-русски…
«Три толстяка»…
— «Зависть»! — отрезал Карл Семенович. И чуть более спокойно: — Гениальный роман…
Плюша быстро записала в тетрадке название. И фамилию Конрада через «т».
— Чтоб создать что-то великое, нам всегда были нужны какие-то другие… Другие народы…
Плюша уже не писала, а покусывала ручку.
— Чтобы стать христианами, нам нужны были немецкие миссионеры. Чтоб создать великое государство, нам нужны были литовские князья. Чтоб заинтересовать собой Европу, нам нужны были притеснения от русских царей… — замолчал, пошевелил пальцами. — Катажина!.. Где она там… Градусник!
На кухне шумела вода, Катажина мыла и что-то, кажется, мычала.
— Позовите ее, сделайте великое одолжение, — посмотрел на Плюшу.
Плюша пошла к двери. Остановилась. Но ведь и у русских тоже… Мысль была сложной, и Плюша ее не договорила.
— Тоже, — хрипло согласился Карл Семенович и прикрыл глаза. — Но русские хотя бы…
И устало махнул рукой.
Плюша стояла, чтобы услышать продолжение. Продолжения не было.
— Поцелуйте меня, — сказал вместо этого профессор.
Плюша еще постояла, потом подошла к дивану, взяла сухую профессорскую руку и поцеловала. И быстро опустила ее обратно на простыню.
В комнату, вытирая ладони о фартук, вошла Катажина, наклонилась над Карлом Семеновичем и извлекла градусник. Торжественно подняла его. Температура была нормальной.
— Ну и где тут грехопадение? — спрашивала Натали.
Плюша помнит, когда она рассказала ей эту историю: в поезде, по дороге в Смоленск. По лицу Натали пробегали отсветы, было поздно, заговорились. Плюша вязала очередную детскую шапочку. В купе они были вдвоем, не считая молчаливого попутчика, который ушел в вагон-ресторан и пропал в нем. Натали уже постелила и заказала чай. С лимоном для Плюши и простой для себя; в свой плеснула из фляжки, поглядела на Плюшу, та помотала головой.
И правда, как объяснить, где тут было грехопадение? Плюша тыкает ложечкой в лимон.
Это был ее первый поцелуй. Первый раз она поцеловала чужого человека. Пусть даже в руку. Ощущение чужой кожи долго оставалось на губах. Чувствовала его, когда возвращалась от профессора в троллейбусе с бесполезной «Анжеликой» в сумке. Чувствовала перед сном, когда мерзли ноги, и она поджимала их под себя.
В Смоленске они пробыли пять дней.
Плюше нужно туда было по делам, Натали просто гуляла с ней за компанию по сугробам. Смоленск был как бы их несостоявшейся Польшей, куда они так и не смогли выбраться.
Поездка была, по определению Натали, на пять с плюсом, хотя Плюша постоянно мерзла и просилась в тепло. «Но-ожки мерзнут!» — передразнивала ее Натали. И совала ей в губы фляжку. Плюша поначалу отказывалась, а потом привыкла: и к чуть холодному металлу, и к царапающему, горькому глотку.
Поселились они недалеко от костела. Костел стоял закрытым, на ветру шевелилась зеленая кисея, какой обтягивают мертвые дома. Красный кирпич был местами обгрызан, и, как казалось Плюше, вот-вот обрушится; она даже отошла от стен чуть подальше.
Храм Непорочного Зачатия, читала она на карте.
Натали не слышала: курила возле большого дерева.
Костел уже много лет обещали передать католической общине и все никак не передавали; внутри страшного здания был архив; витражи были выбиты, окна местами заколочены фанерой.
Потом они ходили по польскому кладбищу, прямо у костела. Плюша, зная привычку Натали хулиганить на кладбищах, хотела походить одна, но сапоги постоянно проваливались, и нужна была помощь. Натали повела себя серьезно, читала вместе с Плюшей надписи на камнях. Из прочитанного Плюше больше всего понравилось: «Пала жертвой хулигана», а Натали — короткая надпись: «За что?» Но польских могил они не нашли.
Может, здесь есть другое польское кладбище?
Другого не было.
— А у меня могилы не будет, — сказала Натали.
Плюша услышала, но значения не придала.
Натали сделала их селфи на фоне собора; у обеих получились красные носы.
На следующий день съездили в Катынь. Там было тихо, тишина засасывала. День был солнечный. Плюша что-то успела рассказать по дороге о расстреле польских офицеров; Натали курила. Была еще какая-то группа, распространявшая вокруг себя русский шансон — его слушал отрок со смартфоном.
— Такой маленький, а уже мудак, — строго сказала Натали.
Плюша испугалась, что услышат родители, но родители не услышали.
Вечером, когда вернулись из Катыни, Натали потащила ее в боулинг.
Плюша сопротивлялась, даже придумала себе головную боль: обмотала голову полотенцем и легла. Натали сорвала с нее полотенце и стала дергать за ногу: «Идем, сколько можно по одним могилам шарахаться!» Пришлось вздохнуть и подчиниться. Холодно… Холодно… Натали вызвала такси: «Вот и согреемся. Хочешь на дорожку?» Фляжка у нее была бездонной.
Боулинг был в огромном торговом центре; шел слабый снег, Плюша держалась за Натали, чтобы не поскользнуться. Вошли в тепло. Эскалатор медленно понес их наверх. Было шумно, что-то мигало, трещало, и все напоминало карнавал, а может, даже ад; она вспомнила — из отца Фомы, — что ад похож на карнавал… Натали заставила снять сапоги, в которых она только начала согреваться, и натянуть огромные кроссовки. Плюша прошлась в них, чувствуя себя Чарли Чаплиным. Зачем? Она все равно не будет играть… Говорила она это сама себе: Натали куда-то исчезла. Вернулась с колой для Плюши и пивом для себя. Кола вредна, сказала Плюша и стала ее пить маленькими глоточками, потому что была еще и холодной. Если бы хоть с чипсами… Натали сбегала за чипсами. Захохотала откуда-то сбоку. Ее опять приняли за парня.
