— Замечательно, — вздохнул Ричард Георгиевич.
— Да. Нужно давать объективный, комплексный взгляд. Есть же и документы, что некоторые все-таки сотрудничали с польской разведкой…
— У вас есть эти документы? По «Польскому делу»? Прекрасно, давайте мы их тоже опубликуем.
Взгляд женщины стал на секунду металлическим.
— Ну не конкретно по «Польскому делу»… И вообще… — Взгляд снова покрылся поволокой кабинетной усталости. — Зачем так педалировать, что дело было польским, зачем показывать нашими жертвами иностранцев?
— Они не были иностранцами, Алла…
— …Леонидовна.
— Алла Леонидовна. Они все были нашими гражданами. У них всех были советские паспорта, они все трудились на благо нашей страны… А «польскость» дела не мы педалируем, это ГПУ так захотелось. Наотлавливать людей, которые имели несчастье быть поляками. А многие даже не поляками, просто родились и выросли в Польше. Там и белорусы были, и украинцы, и евреи…
Женщина, растопырив пальцы, рассеянно разглядывала ногти.
— Ну, — вздохнула, глядя почему-то на Плюшу, — зачем же столько страсти… Мы всё прекрасно понимаем. Понимаем! Не нужно только зацикливаться, понимаете? Да, были репрессии, но были ведь и великие достижения. Метро построили… Комедии какие замечательные снимали! А не только ГПУ, НКВД… Да и в том же ГПУ наверняка работало немало талантливых и честных людей. И мы как историки должны это все показывать. Комплексно! А не одни только репрессии и расстрелы. Понимаете?
— Теперь, кажется, да. — Геворкян шумно приподнялся, чтобы уйти.
Плюша тоже поднялась. Встала и хозяйка кабинета:
— Вот церковь, например… Сколько ювелирных ценностей у нее отняли, сколько священников пострадало! А недавно одного старенького батюшку спрашиваю: «Батюшка, правда ведь у нас была великая страна?» А он знаете что отвечает? «Правда, доченька. Душевность была». Такому широкому и мудрому взгляду нам бы всем поучиться.
— Всего доброго, — сказал Геворкян.
Плюша повторила эхом «всего доброго» — и тоже вышла.
В коридоре Геворкян резко стянул галстук и сунул в сумку.
Те дни вообще были тяжелыми. Музей репрессий, который был общественным, оказался вдруг на мели. Плюша ловила отдельные слова: «аренда», «коммунальные»… Геворкян болел, жена Геворкяна была где-то в Германии «по гранту», Плюша сама ездила за лекарствами, приносила ему бананы, зелень — Геворкян жил недалеко от музея. Правда, скоро музею пришлось переехать из старого особняка в другой, одноэтажный и не совсем в центре… Плюша возилась с коробками, архивом, кашляла от пыли, рядом стучала молотком Натали. Иногда Плюша отвлекалась от коробок и любовалась Натали и ее легкими и точными движениями. Себя Плюша ощущала медузой.
Геворкян в болезни был молчалив. Полулежал в пижаме, скупо благодарил за бананы, скупо интересовался музейными делами. И замолкал. Молчание Геворкяна было каким-то важным, окутывающим. Плюша боялась нарушить его или уйти. Она чувствовала: Геворкяну приятно, что она сидит вот так и делит с ним эту сумеречную тишину. Иногда он мог что-то сказать. Например, о своей родне, которая вся жила в Ереване и звала его к себе. Или о медсестре, которая приходила к нему.
— Милая. Но все время говорит: «по ходу». «Я вам давление, по ходу, померю». По ходу чего? Ничего. Улыбается: «Все так говорят». Да?
Плюша кивает.
— В девяностые, помните, — Геворкян поправляет подушку, — все говорили «конкретно». «Чисто конкретно». Хотя ничего конкретного не было. Неопределенность, хаос. Чистоты не было тем более, грязь жуткая на улицах, помните? Теперь стали: «по ходу». По ходу… А хода-то и нет. Застыло все. Никакого хода…
Пижама чуть расходилась на его животе, в прорезь виднелась покрытая седой растительностью кожа. Плюша отводила глаза.
Серые, ветреные недели прошли.
Поднялся с постели Геворкян. Пытался набрать прежнюю активность, звонил, договаривался. Его даже снова позвали на телевидение.
— А нашу подругу, «по ходу», сняли, — объявил, распахнув дверь к Плюше в кабинет. — Аллу свет Леонидовну. Которая комплексность нам тогда проповедовала.
Которая историк?
— Такой же, как я — папа римский. Ее и еще парочку таких же «историков». Там теперь новые люди, непонятно пока какие. Вроде вменяемые. Я им снова про наш польский сборничек закинул, а вдруг?
В общем, запахло надеждами. Даже снег сыпал и таял не так уныло, а как будто что-то тихо обещал. Плюша довязала безрукавку Натали; Натали теперь в ней разгуливала и успела запачкать чем-то техническим. Геворкян выступил по телевидению против памятника Дзержинскому, предложил вместо этого поставить отцу Фоме. Выступая, сильно нервничал — было видно.
И вот книгу издали.
И Плюша ходит вокруг нее.
Зашел Геворкян.
— Обмыть бы надо. Да, еще новость, — почесал карандашом затылок. — Предлагают нам «крышу». Перевести музей из общественного в государственный…
Плюша задумалась. С одной стороны…
— …И с другой — тоже, — сощурился Геворкян. — «Бойся данайцев, дары приносящих». А другого выхода у нас, похоже, нет… по ходу!
Смена статуса чувствовалась пока несильно. Поменялась вывеска: «…государственный…». Геворкян ушел в бумажки: занимался перерегистрацией. Стали регулярней выдавать зарплату. Плюша сфотографировалась на новое удостоверение. «На болонку похоже», — сказала Натали. И тут же полезла обниматься.
«Данайцы» пока молчали, в музее оставалось все как было. Плюша готовила второй выпуск по «Польскому делу». Большая часть его касалась иеромонаха Фомы.
Иеромонах — это ведь священник?
— Да, только из монашествующих… — Геворкян шел рядом, в шапке; Плюша чуть поддерживала его за локоть. — А вы в церковь не ходите?
Плюша сказала, что она некрещеная.
Геворкян остановился, поглядел из-под мехового козырька:
— А вы на монашку похожи.
Позавчера ей сказали, что на болонку…
— Догадываюсь кто. Интересно, кстати, почему нашу подругу зовут таким изящным именем.
Плюша не знала.
— А я вот о крещении уже подумываю… Хотя бы для того, чтобы встретиться там с ним. Как вы думаете, он пожелает со мной встречаться?
Плюша поняла, о ком речь. Об отце Фоме: Геворкян часто теперь говорил о нем, не называя даже по имени. «Он». «Его». «Ему».
Натали вдруг влюбилась. И во что, главное… Не ожидала от себя такой дури на старости лет. Седина в бороду, бес… если б еще в ребро! С ребром бы как-нибудь справилась.
Началось с того, что записалась в эту группу сталкерскую, на поле. Ну да, к Евграфу. Плюшке, конечно, ничего не сказала, чтобы ее ранимое воображение не беспокоить. Просто по интернету записалась. Давно хотела послушать, чего там такого мистического, что туда ходят. Ну да, захоронения. Ну так на кладбищах тоже захоронения, и ничего, никаких экскурсий с записью по интернету.
