Голос командующего, вначале хриплый от волнения, обрёл твёрдость, а тон — уверенность. Молодой и горячий полководец ещё на что-то надеялся. Наверно, на чудо или на удачу...
— Каховский, думается, также получил подобное известие и прекратит военные действия, надеясь на нашу капитуляцию. Вот здесь-то мы на него и нападём! — с юношеским азартом воскликнул Понятовский.
— Фактор неожиданности? — то ли спросил, то ли подтвердил Костюшко.
— Точно. В случае успеха мы сможем раздуть новый пожар сопротивления и уверенности в победе, а победителей не судят, их любят, — сказал Понятовский и посмотрел на Костюшко, как бы прося его поддержки.
Но поддержка не потребовалась: распалённое воображение некоторых офицеров рисовало сражение и поле боя с поражённым на нём противником. «Победа или смерть... Яще польска не згинела», — раздались голоса, и предложение Понятовского было принято.
На следующий же день польская кавалерия напала на два ближайших казачьих полка, но на этом все наступательные действия и закончились. Атака была сорвана, так как за день до этого к казакам прибыло подкрепление, о чём Юзефу Понятовскому не было известно. Главнокомандующий с горечью понял, что война всё-таки проиграна, и предложил генералу Костюшко принять участие в переговорах о перемирии с Каховским.
Через день состоялась встреча двух главнокомандующих противостоящих армий, но долгих переговоров не получилось.
— Я прошу вас прекратить военные действия до получения мною конкретных инструкций из Варшавы, — предложил Понятовский главнокомандующему русской армией.
Каховский внимательно посмотрел на Юзефа Понятовского.
«Молодой, горячий... Далеко пойдёт, если не убьют», — подумал опытный генерал-аншеф, предопределяя его судьбу.
— Наше требование одно — сложить оружие и дать присягу конфедерации, — в ультимативном тоне заявил Каховский парламентёрам.
Литто Понятовского покрылось красными пятна ми. Такого унижения он не ожидал. Однако, оказавшись в роли побеждённого, ему приходилось терпеть.
— Дайте мне на раздумье полтора часа, — попросил он главнокомандующего русской армией хриплым от волнения голосом.
Каховский согласно кивнул.
Не прошло и полутора часов, как Юзеф Понятовский в сопровождении 40 офицеров принял требования генерал-аншефа Каховского. Среди этих офицеров находился и генерал Тадеуш Бонавентура Костюшко...
Воспоминания о капитуляции армии Понятовского постепенно привели мысли Костюшко в какой-то порядок. Злость и обида уступили место разумным размышлениям и анализу.
«Какие просчёты и ошибки допустили Понятовские — коронованный дядя и воинственный племянник, — в чём ошибся он сам?» — анализировал сложившуюся ситуацию Костюшко, но его размышления перебил знакомый с заметным акцентом голос:
— Я приветствую вас, пан генерал!
Тадеуш поднял голову и увидел над собой мощную фигуру Яна Домбровского.
— Коротаете время в одиночестве? — усмехнувшись, спросил бывший бригадир первой бригады кавалерии Велипольской.
Костюшко, соблюдая приличия, встал со своего места и с удовольствием пожал руку Домбровскому. Ему нравился этот боевой офицер. Имея отца австрийца и мать польку, он провёл почти всю молодость в немецкой Саксонии. Там же он получил военное образование и дослужился до чина капитана. Однако Домбровский бросил свою службу в саксонских гарнизонах и немедленно вернулся в Речь Посполитую, как только услышал о призыве Четырёхлетнего сейма встать на защиту своей родины. Видимо, немецкая Саксония не смогла стать для Яна Домбровского отчизной, за которую он был бы готов отдать свою жизнь.
Хоть говорил Домбровский по-польски с большим акцентом, а писал с грубыми ошибками, всё равно он считал Польшу своей родиной, а такие убеждения и чувства Костюшко уважал и ценил...
— Прошу, присаживайтесь, — пригласил Тадеуш офицера.
Тот не стал себя долго упрашивать и заказал себе бокал красного вина.
— Рад вас встретить, генерал, — добродушно начал беседу Домбровский, усевшись рядом с Костюшко за столом.
— Мне тоже приятно общаться с вами, — улыбнувшись, искренне ответил Костюшко. — Я слышал, что несколько офицеров вместе с вами подали прошение об отставке?
— Я решил вернуться служить в саксонскую армию. А что мне здесь делать? — простодушно сообщил Домбровский. Свой долг патриота он с честью выполнил, и теперь стоял на распутье, как и многие офицеры с таким же чувством не исполненного до конца долга.
— Я вас понимаю, — кивнул головой в ответ Костюшко, делая ещё один глоток из своего бокала.
— Ну а что будете делать вы? — полюбопытствовал Домбровский. Он уже знал, что генерал Костюшко также подал прошение об отставке. — Опять вернётесь в Америку к Вашингтону?
Костюшко честно пожал плечами. Он ещё не решил для себя, где будет жить, кем служить и чем вообще заниматься.
— Вероятнее всего, вернусь сначала во Францию. Там у меня достаточно друзей, чтобы со временем определиться в этой жизни, — поделился он своими планами.
— Но там тоже сейчас неспокойно. Вся Франция в огне революции, — предупредил по-дружески Домбровский.
— Ничего, мне не привыкать, — спокойно ответил Костюшко, поставил свой пустой бокал на столик и встал, намереваясь покинуть комнату. Протянув Домбровскому на прощание руку, отстав ной генерал армии Речи Посполитой перед уходом сказал своему товарищу по оружию:
— Я не прощаюсь с вами. Но мне очень хочется сказать до скорой встречи.
Домбровский всё понял и радостно улыбнулся последней фразе Костюшко.
— Я надеюсь, что она действительно будет скорой, — добавил он, крепко пожимая руку человеку, которого искренне уважал.
Костюшко надел треуголку, отдал честь, вышел из комнаты и через несколько секунд скрылся в темноте вечерней улицы Варшавы.
XIV
этот день Париж представлял собой большой улей с людьми, которые стекались в столицу Франции со всех концов страны. И было ради чего! Должна была совершиться казнь последнего короля Франции Людовика XVI. Ради этого страшного спектакля люди различных сословий бросали все свои дела и стремились попасть в Париж, чтобы стать свидетелями сцены казни — отсечения головы самому королю на гильотине.
Когда во Франции начался революционный террор, умный и дальновидный доктор Жозеф Игнас Гильотен посетил своих друзей Робеспьера и Марата с деловым предложением, от которого они не смогли отказаться.
— Казнить приговорённых к смерти старыми, традиционными для Франции четвертованием и колесованием не гуманно, — объяснял профессор анатомии главным революционерам простые истины. — А при применении гильотины казнимый не почувствует ничего, кроме лёгкого ветерка над шеей. Она, гильотина, отсечёт вам голову так быстро, что вы и не заметите, — убеждал доктор Робеспьера и Марата в «гуманности» гильотины как орудия казни, не предполагая, что стал для них пророком их недалёкого будущего. Марат почему-то дал согласие на это «гуманное» орудие только с третьего раза. Как будто предчувствовал, что оно будет испытано и на нём.
