— Успеем, брехаловка ранее полудня не сберётся.
— Что за брехаловка? — нахмурился Румянцев неуставному слову.
— Да вот, Леоныч придумал... Штабные заседания, чуть не кажинный день, — отвечал Потёмкин. — Нынче имеет быть говорение по важному аспекту стратегии, чтобы освободить нижних чинов от пудрения головы, а пукли в бумагу обёртывать... Да вот незадача — где бумаги столь взять? Ваше здоровье, Пётр Александрович!
— На здоровье... Пукли, пудра? Шутить изволите?
— Какие шутки, языки распухли от рассуждений, как турок бить, а на деле — выскочим корвалантом за нашу линию, пощекочем турок и назад. Говорения эти — во где. — Потёмкин чиркнул по горлу. — Ваше здоровье... А полководец один упреждал: чтоб погубить кампанию, почаще проводи собрания да говорения...
— Фридриха изволите штудировать? Что, своих мудрецов нету?
— Почему же? И своих имеем, извольте: «Вуде же кому естественной нужды ради из рядовых остаться нужно будет, в таком случае, не удаляясь от дороги, исправя нужду свою, буде бы к своему месту успеть бы не мог, то к последнему зводу полка своего должен примкнуть...»
Румянцев захохотал, сотрясаясь могучим телом.
— Всю мою инструкцию заучил?
— Как «Отче наш».
Талантливое что прочитаю, в память как врубится... Телятинки изволите?
Но Румянцев бросил нож и вилку.
— Хватит дурачиться. Про набеги твои лихие на турок слыхивал. Какой чин имеешь?
— По камергерству генеральский положен.
— Чины за дела даются.
— Если б дело, а то всё в бестолковости да в болтовне, ожидаючи активности противника.
— А ты разумеешь...
— Не ждать первого удара от турок, а непрестанно его тревожить, он дуреет от беспокойства, к обороне вне крепости мало гож, мощных атак не держит.
— Ну и атакуй!
— Тимоша, где эти чёртовы девки с гуляшом? Кавалерия наша, сиятельный граф, к такой войне непригодна, тяжела она и неповоротлива. На вашем Буцефале только за пешим угнаться можно, а у турок и татар кони лёгкие, быстрые. И нам нужны отряды летучие, в атаках подвижные.
— Э, любезный, ты даром что одноглаз, а зришь в корень.
— Так ведь двумя глазами только ширь охватишь, а одним — глубь. Хотите, сейчас мою доктрину проверим?
— Как?
— Садитесь на Буцефала, а я на своего араба.
Они съехались на майдане за двором — тяжёлый, будто слитый с Буцефалом Румянцев и тонкий, хоть и кряжистый, Потёмкин на арабе. Поединок был не длинным — завертел, закружил Потёмкин Румянцева, и тот, сунув шпагу в перевязь, спросил:
— Сам додумался до превентивного удара или вызнал где?
— Выжидательная позиция при встрече с кавалерией — часть прусской доктрины, я решил оживить её: мертва.
— Ты Фридриха не хорони, он полководец поистине великий. А налёты быстрые я сам опробовал и признал. Ежели, камергер, поручить тебе крупный корвалант летучий, пройдёшь по тылам глубоким турецким, по коммуникациям?
— Смерти не ищу, но боя не страшусь.
— Только. — Румянцев оглядел Потёмкина, который, скинув мундир, опять натянул халат, — по твоей халатной форме регулярного войска много не дам. Бери вон запорожцев да казачков.
— Татары, в халаты одетые, загнали Русь в углы так, что и теперь не выберемся.
— У тебя, умник, на всё ответ готов, — рассердился Румянцев. — На первый раз за неслужебный вид в служебный час назначаю пять суток домашнего ареста.
— Правда сильному покоряется.
— Перечить будешь — в Петербург сошлю, мне строптивцы не надобны. Чтоб время зря не пропадало, скачи хоть на Сечь Запорожскую, хоть на Дон, собирай корвалант. Сколько уговоришь, все твои. А это ещё что?
К Румянцеву подошла молодуха в расшитой кофте — высока, статна, кровь с молоком, протянула жбан.
— Каймачку на дорогу, чтоб пища осела, — проговорила она певуче.
Румянцев принял жбан и глянул исподлобья на Потёмкина, скромно потупившего очи.
— Одним глазом высмотрел?
— Надо же хоть чем безделье скрасить... Денщик ведь для дневной службы назначен, а ночью как быть?
Румянцев пил каймак, скося глаза на красавицу.
7
Лагерь запорожцев встретил Потёмкина необычной тишиной и деловитостью — не играют музыки, не слышно песен, умолкли бубны и бубенчики. Казаки суетились около возов, волокли в них чугунные казаны, бочонки с порохом, узлы, оружие. Многие шатры уже были порушены, иные разбирались. Потёмкин придержал молодого казачка, трусившего мимо с хомутом в руках.
— Не скажешь, казаче, по какой причине сполох?
— Снимаемся, пане енедрале.
— Далеко?
— Хто на Сичь, хто до дому.
— Пошто так?
— Засумовали казаки. Як звала царица на войну, трясца ей в бок, то и мёд и ложку обицала, а як есть она баба брехлива да лукава, то дулю имеем. — Казак показал, какую дулю они имеют. — Вже и сало доидаемо, и чоботы сбили, а ни войны нема, ни добычи, даже и мониста Ходоске не привезу. Хиба, скаже, ты на войни був? Десь блукав по бабах... Извиняйте, паночку, не маю часу. — Казак с деловым видом наладился бежать дальше.
— Любезный, — придержался его Потёмкин, — где старшина ваша — Пернач, Проневич?
— В курени, мабуть.
Пробираясь меж снующих запорожцев, Потёмкин с Леонычем подъехали к куреню — присадистой мазанке — и застали там всех командиров. И Василь Пернач, грузный усатый казачина, и Проневич, старший писарь и как бы начальник штаба, одетый в европейский камзол, бритоголовый и моложавый, и пять-шесть сотников в разноцветных жупанах и папахах сгрудились возле стола, печальные и молчаливые. Судя по всему, честь питью и еде уже была оказана.
Потёмкин, переступив порог, поклонился истово и уважительно. Пернач больше из обязательного гостеприимства, чем по приязни, сказал:
— Який гость до нас! Сидайте, пане енедрале! Чарку вельможному. — Проневич вытряс в чарку остатки из сулеи и разлил. — С чем пожаловали?
Потёмкин оглядел поникшие головы «лыцарей».
— С пропозицией от командующего армией, да опоздал, видно. Уходите, Панове запорожцы?
— Так, ваша вельможность. Опять Катерина пидманула. Як предала она гайдамаков панам польским, поклялись николи в союз з ней не идтить. А позвала боронить землю православную от турок, як откажешь? Доверились, нейначе диты малые... А тут яка вийна? Тьфу! — Пернач сплюнул. — За Днистром османы люд православный рижуть, а князь Голицын то рады, то порады... Его языком тильки масло бить, а не ворога. Надоело боки отирать да вошей арканить, подамося хто на Сичь, а хто на хутор — озимые сеять скоро.
