— Это кто ж тут моих слуг порет? — В раскрытых дверях показался сам советник Кисловский, мужчина зрелых лет, небольшого росточка, сановитый.
Был он совершенно навеселе — волосы встрёпаны и прилипли к потному лбу, из-под цветастого халата выглядывали полные, покрытые рыжеватым налётом ноги.
— Узнаю потёмкинскую породу, вылитый Александр Васильевич, чуть что — за плеть... Так его, старого бездельника, чтоб не обижал племянников да иную родню. Ещё и я добавлю... Здравствуй, сестрица, поднимайтесь в дом. А почто без хозяина?
— Нету нашего хозяина, батюшка братец, помер Александр Васильевич. — Мать неожиданно бухнулась в ноги Кисловскому и заголосила: — Не оставьте нас, братец, милостью своей, сироты мы горемычные... Прими в семью сына моего Гришеньку... Некому за нас заступиться, притесняют все кому не лень...
— Ну-ну, встань, сестрица, негоже тебе передо мной в ногах валяться, чай, не дальняя родня... Не знал о горе твоём. — Кисловский перекрестился. — А может, и лучше, прости, Господи — о покойном дурное говорю, — но зверем был, и слова доброго не стоит... А что до Гришки, пусть живёт при мне, места за столом хватит, а там, глядишь, и к делу пристрою.
— Наказывал покойник книжному разуму учить его, на ходу ловит. — Дарья Васильевна, всхлипывая, не забывала о деле. — Девчонок хоть замуж растолкаю, а этот беззащитен совсем...
— Да уж видел беззащитность его... У, волчонок, потёмкинская порода. — Советник коснулся рукой чёрной овчины Гришкиных волос, тот и впрямь оскалился и дёрнулся, будто ударили. — Не укуси, потом жалеть станешь... Грамоте разумеешь? И по старому письму и по новому? Самоуком? Ну, молодец, будешь мне перед сном почитывать, а осенью в пансионат представлю, а там посмотрим. Записан-то куда служить — в конногвардейцы? И там грамота не помешает. Степан, сведи коней и узлы доставь в комнаты... Ктой-то сюда скачет?
Гришка обернулся и залюбовался подлетевшим к крыльцу конником: зелёный, шитый золотом мундир, пышная сорочка, сверкающая, кипенно-белая, длиннющая шпага, сверкающие сапоги со шпорами, золотой эполет на плече. Забежав стройными ногами по ступеням крыльца, офицер козырнул Кисловскому:
— Эстафет, ваше превосходительство, велено в руки передать и ещё на словах прибавить: его сиятельство оберсгермейстер её величества граф Кирилла Григорьевич Разумовский имеет честь просить вас прибыть в Петров день на торжественный молебен в честь пребывания в Москве её императорского величества матушки Елизаветы Петровны... Нелепо быть при всех регалиях.
— Извольте передать его сиятельству согласие. Непременно буду. Ох уж эти регалии... — Кисловский досадливо запахнул разъехавшиеся было полы халата.
А Гришка с завистью и восхищением смотрел, как офицер, гремя шпорами, сбежал вниз, одним прыжком взлетел на коня, поднял скакуна на дыбки и, оставив после себя облако пыли, исчез, испарился в жарком мареве.
12
Одетая в светлые панталоны и белые чулки, она напоминала скорее юношу — стройного, лёгкого, немножко угловатого. Только тяжёлая копна волос под треуголкой выдавала её женственность. Фехтовала она осторожно, экономно расходуя силы.
— Мадам, я нападаю, — вкрадчиво и почтительно сообщил фейхтмейстер, человек сравнительно молодой, одетый с изяществом, аккуратные букли его парика кокетливо свисали на воротник камзола.
Будучи деликатным в обращении, нападал он, однако, напористо, активно. Екатерина, отступая, парировала удары короткими росчерками клинка, легко переступая обутыми в туфельки без каблуков ногами.
В кресле у стены строго восседала обер-гофмейстерина великой княжны, а по сути надзирательница, Чоглокова, приставленная Елизаветой. Двадцатишестилетняя фрейлина вовсе не выглядела молодой — державная обязанность и врождённое занудство, вечно написанные на лице, превращали её в нечто перезрелое и иссохшее. К тому же она явно не одобряла фехтовальной затеи своей подопечной. Она непрестанно бросала взгляды на Екатерину, недовольно поджимая губы, и вязальные спицы, которыми она орудовала с ловкостью, мелькали всё быстрее, так же неодобрительно позвякивая.
— Мадам... — снова предупредил фейхтмейстер, и шпага в его руке завертелась юлой.
Екатерина хладнокровно и даже равнодушно парировала удары и вдруг, вскрикнув, сделала молниеносный выпад, и парик наставника оказался на кончике её шпаги. Глядя на сконфуженное и, пожалуй, слегка испуганное лицо своего учителя, она засмеялась:
— Пардон, месье...
Тот растерянно хлопал глазами.
— Вы... изрядно фехтуете... Я недооценил.
— Я дочь прусского фельдмаршала, месье, и к тому же задира. Мне немало доставалось от мальчишек, и я привыкла защищать себя сама.
Чоглокова, потеряв терпение, отложила вязание:
— Ваше высочество, подойдите ко мне. — Екатерина шагнула к надзирательнице и не без озорства изобразила полупоклон. Фрейлина снова поджала губы. — Вы ведёте себя как простолюдинка — гогочете, кричите.
— Виновата, мадам. — Принцесса опять дёрнула коленкой и повернулась к фейхтмейстеру, намереваясь продолжить урок, но Чоглокова её остановила:
— Пора заканчивать. Нас ожидает архимандрит Симон для того, чтобы учить закону православному.
— Гут. Пусть войдёт.
— Но вы не одеты, как подобает.
— Перед духовным отцом я могу предстать в любом платье и даже без оного.
Лицо Чоглоковой пошло красными пятнами.
— Воля ваша, но о непослушании я доложу императрице. Уверена, вам это так не сойдёт, как и затея с фехтованием.
Екатерина её не слушала, повторяя своё:
— Я успею дважды переменить туалет до торжественной обедни.
Тон, которым были сказаны эти слова, дальнейшее обсуждение исключал. Чоглокова удивлённо воззрилась на подопечную, которая только что продемонстрировала ей, что есть предел, за который другим переступать не положено. Надзирательница фыркнула и направилась к двери.
Екатерина озорно подмигнула фейхтмейстеру и, подойдя к креслам, освободила волосы, сбросив треуголку, — они упругой волной скатились на плечи.
Чоглокова, пропускающая в покой епископа, укоризненно покачала головой: и это, мол, доложено будет, нет бы встретить священника смиренно и скромно...
Архимандрит Полоцкий Симон, приставленный к великой княжне для подготовки к обряду крещения, был ростом невелик, присадист, крепок, как боровичок, неописуемо волосат и рыж. Но глаз имел острый, взгляд пронзительный, полный энергии. Осенив Екатерину крестным знамением и протянув для поцелуя руку, он заговорил:
— В прошлый раз ты усомнилась, дочь моя, в справедливости Божьей кары по отношению к язычникам, так?
Екатерина упрямо наклонила голову:
— Я и сегодня думаю, что все, пришедшие в мир до Рождества Христова и не знавшие откровения, невинны в преступлении закона Божьего.
