— Любуешься?
Она вздрогнула и обернулась, за спиной был Орлов. Одного взгляда достаточно: пьян. Поймав его ладони на грудях, отвела и с вызовом сказала:
— А что мне остаётся делать? Ночами жду, а ты где-то шляешься, приходишь пьяный, истасканный, ни на что не годный.
— Сегодня я годный, — осклабился нахально Орлов.
— Ты пьян, и от тебя девками подлыми воняет. Уйди.
— Ты, Като, носом не крути. Или такие стали нравиться? — Он ткнул пальцем в сторону корнета, что-то объясняющего солдатам.
— А если и так? Я женщина вольная.
— Я, значит, не в счёт? Нет, ангел мой, ты не вольная, ты у меня вот где. — Орлов сжал кулак. — И ежели что...
— То — что? — с вызовом спросила Екатерина.
— А вот что. — Орлов влепил ей пощёчину. — Буду учить по законам родителей наших... И марш в постель, принимай мужа. — Он завалил её на кровать и принялся расстёгивать ремень.
Она вывернулась, прыжком метнулась к туалетному столику, схватила тяжёлый кованый шандал.
— Шаг сделаешь, мозги выбью... Вон! Стражу кликну!
Орлов пьян-пьян, но сообразил, что далее на рожон переть нельзя, однако и форсу терять непозволительно — обнаглеет баба.
— Кликни, кликни, — он подтянул штаны, выпятил грудь, — я их как котят раскидаю. Мы, Орлята, знаешь, во! — Он сжал кулак. — Пятеро... мы, пятеро, кого хошь... Пятеро? Алёшку услала в Неаполь флотом командовать. Федька на эскадре подле греков. Иван — большак в деревне. Володька в немцах на президента академии учится. — Поочерёдно отгибая пальцы, понял, что остался один. — Перехитрила, сука... Один... яко перст один... Зато какой, — снова вздыбил грудь. — Ещё кому хошь покажу. Счас как завалюсь в ино место... Ох, радость моя... — Он нетвёрдо пошагал к двери.
Екатерина крикнула вслед:
— Штаны застегни, не позорься!
— Нашто? Всё одно кобелька кормить...
Ворча и спотыкаясь, Орлов спешил пересечь оранжерею. Впереди в листве белело платье. Послышался голос:
— Гришечка...
За кустами пряталась девочка — фрейлинка.
— А? — откликнулся он на зов.
— Ау! — Платье переместилось за другой куст.
— Счас, пымаю. — Орлов потянулся вслед, неуклюже корячась меж кадок и кустов.
— Не поймаешь! — Весёлый голосок отозвался совсем с другой стороны.
— Держись, проказница... — Орлов напрягся, глаза его забегали.
— Ау! — раздалось почти рядом и сзади.
Он с неожиданной лёгкостью метнулся на голос и схватил лапищами тоненькую фигурку. Это была тринадцатилетняя двоюродная сестрёнка его Катенька Зиновьева.
— Ам, пташечка, ам, мурашечка... Дразниться вздумала. Сейчас, цветочек мой... Сейчас я тебя скушаю...
— Ой, братинька, больно... больно... Ой!
— Ништо, всем больно по первому разу... Свыкнется!
Смешались цветы, ветки, листва, ошмотья белого платья, позументы мундира. Дикий вопль ударился о стеклянную крышу. Орлов зажал рот девчонке:
— Тшш... пташечка... сейчас я... потерпи... сейчас... — Застонал. Громадная ладонь, сжавшая лицо, словно гуттаперчевую игрушку, безумные глаза — глазищи девочки...
Изломанные кусты, опрокинутые кадки, брошенный мундир.
Воровато оглядываясь, он бежал средь экзотики к выходу. В оранжерею быстро вошла Екатерина и скорее чутьём, чем глазами, выбрала направление. Раздвинув кусты, увидела девочку. Она, как зверёныш, стояла на четвереньках и не могла подняться. Подол платья изорван и перепачкан кровью.
Девочка уже не кричала. Она по-щенячьи скулила. Екатерина, оглянувшись, не видит ли кто, подняла её на руки, прижала к груди.
— О Боже, кто?
— Братец... Гришенька...
— Тихо, дитя моё... тихо...
Заметив мундир, брезгливо зацепила его мизинцем и унесла вместе с Катенькой. В петергофской оранжерее воцарилась тишина.
12
Едва бричка вкатилась во двор, поднимая за собой пыль, Потёмкин спрыгнул и, пошатываясь, тычась из стороны в сторону, будто слепой, нащупывающий дорогу, начал рвать с себя портупею, мундир и прохрипел:
— Воду... скорее... в кадь... — Сев на пень, стал стягивать сапоги, подбежавший денщик кинулся помогать, но Потёмкин ткнул его в грудь и со стоном выдохнул: — Воду, волк твою мать поял...
Солдат подбежал к колодцу, на помощь ему кинулась «аканомка». Он отмахнулся:
— Я сам... Ему подсоби.
«Аканомка» припала к ноге Потёмкина, сдёрнула ботфорт, потом второй. Подставив плечо, помогла встать, повела к колодцу. Денщик уже выволок цебер.
— Пригнись, барин, — «Аканомка» пыталась наклонить его.
— Не замай, — хрипло выдохнул он и сунул голову в бадью. — Лей на голову... лей!.. Поздно... Ох! — с криком вырвался стон. Схватившись за голову, он изогнулся, припадая на бок. — Поздно...
«Аканомка», плача, принялась массировать голову барина, пытаясь облегчить боль, приговаривала:
— Зараз... зараз...
Он отбивался:
— Воду...
Подбежали Леоныч и Розум. Тимоха скомандовал:
— В хату его, а я за лекаркой нашей. — Вскочив в бричку, он гикнул и пустил коней вскачь.
Потёмкин лежал на постели — целой копне сена, покрытой попоною и ковром, закиданной расшитыми подушками. Он метался, выгибался дугой, бил ногами и кричал звериным рыком. Леоныч и «аканомка» суетились возле него. Леоныч для чего-то растирал ноги, а женщина бормотала, видно, заговор от боли, и водила руками над головой хворого, иногда прорывались слова:
— Полно, Гришенька... яворочек мой, полно... уймись.
Влетела Санечка, с порога крикнула:
— Вон, подлая! — и метнулась птицей к больному, прыгнула в изголовье, села, подвернув калачиком ноги, взяла в ладони встрёпанную голову любимого. Пальцы быстро забегали по лбу, вискам, темени, затылку. Ворковала тихо и ласково: — Ну-ну... Уймись, уймись родненький... Сейчас мы утишим боль твою. Заласкаю, милый, закохаю, и уйдёт она, проклятущая. Тьфу, тьфу, тьфу! Сон наведу, покой дам... Вот так... вот так... тихо... — Она продолжала ласкать, оглаживать и легонько теребить волосы, прикасаясь губами к его лбу, глазам, губам, щекам. Её мягкие и несуетливые движения со стороны казались молением, и Потёмкин утихал, успокаивался. Санечка прилегла рядом, массируя ему грудь, окинула его и себя шёлковым покрывалом. «Аканомка» смотрела в дверную щель и плакала, но чёрный глаз был недобрым. Кто-то прикрыл ставни, и в хате стало почти темно, потом сумерки забрались во все углы.
Но вот забрезжило, возникла светящаяся точка, разгораясь, она превратилась в пятно, в пучок света, в ослепительный поток, который влился в жильё Потёмкина и высветил его во всей безалаберности и несовместимости предметов. С земляным полом вполне гармонировали грубые скамьи и столбы-ножки обеденного стола, являвшегося, видимо, и рабочим, ибо лежали на нём книги, была расстелена карта, свисавшая на пол. Неотъемлемой от убожества и непритязательности мазанки была некрашеная буковая полица, убранная расписными кувшинами и глечиками, деревянными кружками и плошками. А вот как попал сюда, не побоявшись испачкаться, туалетный столик с гнутыми ножками и золотыми вензелями или вовсе уж роскошное зеркало в круглой раме — и ума не приложить. Или, скажем, киот, собранный из икон в дорогих окладах, какими не стыдно было бы украсить любой дворцовый покой...
