...В ослепительном сиянии дверного проёма чуть заметно обозначился женский силуэт. То была Екатерина, она медленно приблизилась к постели. Потёмкин сел, прикрывая всё неубранство своего естества узорчатым персидским покрывалом — золотые языки огня и цветы на бирюзовом фоне. Екатерина положила ему руку на лоб и ласково проговорила:
— Лежи, лежи, паренёк.
— Не паренёк я уже, — проговорил он, ловя её руку. — Видишь, лохмы инеем закуржавели.
— Для меня ты всегда паренёк, сердца моего творение.
— Лжёшь, Катерина, не по сердцу я тебе... Почто письма мои без ответа?
— Я б написала, да боязно — коль бумаги державные тайно сберечь не могу, то уж письма любви и подавно предадут огласке и осмеянию.
— Ты боишься?
— Я женщина, Гришенька.
— Ты царица, сколько стражей вокруг! — начал вскипать Потёмкин.
— И ни одного верного рядом.
— А... он?
— Будто сам не знаешь. Не кольца венчальные нас соединили, а цепь кровавая.
— Позови меня, я разорву те цепи!
— Дай время, я сама...
— Но нету сил моих ждать.
— Так любишь?
— Люблю, люблю, Катерина.
— Милый мой, дай приласкаю. — Екатерина опустилась рядом, обняла и, целуя, приговаривала: — Вот так, Гришечка, прикохаю тебя...
Он отвечал на ласки и, отдаваясь любви, шептал:
— Свет мой Катерина, Катя, — оглядывал её лицо, волосы — почему светлые? — расправлял кудри, ласкал грудь.
Она смотрела затуманенным взором, шептала:
— Гришечка, соколик мой...
— Катя, Катюша...
Вдруг увидел, как по белой подушке расплывается кровавое пятно... Нет, это не подушка, это мрамор ступеней, лицо молодого янычара с его беспомощной улыбкой. Язык пламени хлестнул, завихрился, пелена чёрного дыма поползла, стелясь по земле. Он встрепенулся.
— Уйдём отсюда, Катерина, здесь кровь. — И снова напрягся, пытаясь встать, но она придерживала его и шептала ласково и мягко:
— Тшш... Лежи, Гришенька... уймись...
— Уйдём, кровь тут.
Она, заплакав, сказала:
— Ничего тут нет, Гришенька, ничего...
Он очнулся и увидел, что в комнате совсем светло от пробивающихся в щели ставней солнечных лучей, а рядом с ним Санечка. Она плачет и упрекает:
— Всё зовёшь и зовёшь её, проклятую. Что ж не придёт она, не снимет боль твою? Ненавижу немку распутную, причаровала она тебя...
— Ну успокойся, дурочка, мало ли что больной голове может примститься?
— А у тебя и на здоровую голову в уме одно... Меня небось во снах не видишь. И эта аканомка всё крутится. Чтоб прогнал её сегодня же, слышишь? Сей же час! — Санечка, уткнувшись ему в плечо, плакала.
13
На заседании военной коллегии помимо президента графа Чернышёва и непременных членов — пять-шесть человек — присутствовали Екатерина, Орлов, Панин. Екатерина держала речь:
— Первая армия, коей командует Пётр Александрович Румянцев, нанесла невосполнимый урон турецкому войску, подорвала его дух, крепости падают одна за другой. Командующий в своих реляциях особо выделяет доблесть генералов Репнина, Прозоровского, Потёмкина. Прошу, господа коллегия, дать представление о производстве Румянцева и означенных вождей армии в высокие чины, также о кавалерском отличии каждого. Однако полагаю, войну пора близить к концу... Верные люди доносят, что турки обрели кондиции для подписания мира. Надо чуть-чуть подтолкнуть их, но не новыми боями, а — как это говорится? — тряхнуть мошной — в окружении падишаха любят звон русских червонцев. Никита Иванович, готовьте инструкции послам. Наши условия: свобода плавания по Чёрному морю и выход в Средиземное, независимость от Турции Крыма, неприкосновенность таврических земель. Посольство, думаю, достойно возглавит, — она выдержала паузу, зная, что произведёт окончанием речи фурор. — Григорий Григорьевич Орлов. Ваше мнение, Никита Иванович?
Орлов растерянно и изумлённо смотрел на Екатерину — неужели?.. По лицу Панина пробежала лукавая улыбка, он прикрыл глаза, ещё вальяжнее раскинулся в кресле, вздёрнул брови, склонил голову — само воплощение сомнения и запел ласковым голосом:
— Ваша воля — закон для нас, государыня. Только малая закавыка имеется, драгоценная вы наша, как бы половчее выразиться...
Екатерина, привыкшая к дипломатическим виляниям Панина, усмехнулась:
— Горечь ваших сладких пилюль, Никита Иванович, нам привычна. Говорите.
— Преклоняюсь пред личными достоинствами и доблестью Григория Григорьевича, но всё же... Падишах не поставит на челе посольства, допустим, главного евнуха своего сераля. — И, быстро глянув на вспыхнувшую Екатерину, готового вскочить Орлова, продолжил: — Или там трёхбунчужного пашу, чьи должности соответствуют графской доблести господина Орлова...
— Княжескому достоинству, вы хотели сказать? Какого же уровня паше надо — светлейший князь Орлов в чине посла российской императрицы плюс к тому фельдмаршал российский, прославленный на весь мир граф Румянцев — компания, достойная самого падишаха.
Одинаково изумлённый вид был и у новоиспечённого князя, и у хитрого царедворца Панина. Остальные присутствующие, как и при любой пикантной истории в среде высочайших особ, как бы отсутствовали. А Екатерина подалась вперёд и впилась насмешливым взглядом в глаза вице-канцлера. Панин лениво похлопал кончиками пальцев, что означало аплодирование, и наклонил голову в сторону Орлова.
— Поздравляю, ваша светлость, с милостью божественной. И вас, государыня, с очередным гениальным замыслом... Такого не сварить моим слабым умишком.
— А я, Никита Иванович, почитай, двадцать лет страдаю желудком от тех салатов, которые готовите вы на своей дипломатической кухне.
— Слишком обильны?
— Не свежи... Два десятилетия вязали вы альянс с кумиром своим Фридрихом, Швецией, Англией и иными северными державами — и что же Россия имеет от этого? Мы истекаем кровью, а союзнички не дали не то что солдат своих — пфеннига из обещанных тыщ не прислали. Более того, поощряют Францию, которая доставляет туркам новейшее оружие и огневой припас, посылают инструкторов, а в тылу у нас союзники-шведы потихоньку точат палаши, готовясь к походу на Русь... Австрия сдвигает свои границы вглубь галицийских земель, удобренных трупами русских солдат. Скажете, не так?
— Пути истории неисповедимы, — развёл руками Панин. — И всё же почему бы не возглавить посольство великому князю Павлу Петровичу? И почётно, и пора юному наследнику на крыло становиться.
Екатерина сжала губы в тонкую линию, пробежала по ним языком, приспустила веки — ящерка! — и заговорила интимно, наклонясь к Панину:
