— В чём дело? — спросил Потёмкин, напуская на себя важность.
— Не заставляйте ждать, ваше превосходительство, поздно уже, — хмуро отозвался Шешковский. — Не выйдешь, частями вынесем.
Потёмкин выглянул наружу — за спиной Шешковского стояло двое «ребяток» саженного роста, по двору прошёлся караул, чётко отбивая шаг.
— Куда ты меня завёз?
— А ты не догадываешься?
— Знакомое место... Выходит, ты теперь вроде свата, Степа?
5
Потёмкин входил в дом напряжённый, непримиримый, настороженный. Он всё ещё чувствовал себя обманутым и потому, поднимаясь на крыльцо, переступая порог, открывая дверь в горницу, нервно реагировал на каждый шорох и звук. Звон железа — сам по одноглазой оплошке задел ведро у входа в сени, шорох в полутьме, освещённой, как нарочно, единственной свечой, неудачный прыжок невидимого кота, непонятный стук в горнице — коснулся тяжёлою полою расшитого мундира кади с цветком. А вдруг всё это коварный замысел Шешковского? Вот сейчас явятся «ребятки», и...
Он обмер, когда Екатерина, будто выйдя из стены — на ней было светлое платье точь-в-точь под тон обоев, коими была убрана комната, — будто сотворясь из воздуха, свежая, красивая, тщательно завитая, с обнажёнными полноватыми, но всё ещё прекрасными руками, с мягкой улыбкой на лице, подошла, оплела, обвилась вокруг тела, прижала лицо к груди.
Она была умелой и тонкой обольстительницей и, хотя за её притязаниями стоял гипноз власти, хотя её желание не могло, не имело права встретить отказ, всё же уповала на силу красоты и обаяния.
— Здравствуй, паренёк...
— Государыня... матушка... Екатерина...
Он и не понял, как очутился на коленях перед ней, а она, маленькая, став теперь почти вровень лицом к лицу, прижала его голову к своей груди, зашептала:
— Я так ждала, а ты решил сбежать, не повидавшись... — Откинув голову, запустила пальцы в его кудри и заглянула в глаза, не пугаясь и того, чёрного, мёртвого, даже отвела в сторону прядь волос, которой Потёмкин прикрывал уродство. — Не любишь, так хоть бы зашёл поблагодарить императрицу за почести, которыми был обласкан.
— Погоны, ордена? — вспыхнул Потёмкин и начал, расстёгивая пуговицы, сбрасывать мундир. — На, возьми... Не ради них, а для славы Отечества и величия твоего.
Она сунула ладони под расстёгнутый мундир, прошлась по груди, по бокам, снова приникла к нему, прижимаясь, заставляя его задыхаться от близости горячего тела.
— Знаю, верю... Так почто бежишь от меня?
Он наконец выплеснул горечь:
— Я сотни вёрст скакал, умирал от счастья: ты позвала, ты ждёшь... И вот... — Он задохнулся, не в силах побороть спазм.
— И вот... что же? — Она откинулась, насмешливо глядя на него.
Потёмкин вскочил на ноги, почти оттолкнув её, яростно взглянул.
— Болван, поросёнок розовый, барашек завитой... Любовник!.. — обличал он её, иронически скривив губы. — Как верить тебе? Один, второй, третий...
Екатерина, молча взглянув на него потемневшими глазами, резко отстранилась, ушла в глубь комнаты, там крутнулась на каблуках, выпрямила стан.
— А если я начну вины вычитывать? Ты непорочным ко мне явился? Скажи-ка, скольким фрейлинам смял постель? А жёнкам боярским? А Санечка, а девки украинские да молдавские?.. — Вздёрнула подбородок. — Меж нами разница одна: кровать царицы на виду у всех, а вы как в муравейнике возитесь, поди угляди... Или грех мужчины не грех? Иной, глядишь, дрожат коленки, а всё норовит Машку иль Палашку завалить... Да чтоб помоложе!.. А женщине — почему ей запретен плод любви свободной, почему? — Слёзы вдруг быстро-быстро покатились по её лицу, голос дрогнул: — Если явился вины считать — уходи, уезжай. — Она углом скривила губы, язык скользнул по ним.
Ящерка...
Потёмкин, разом обессилев, снова опустился на колени перед ней:
— Катерина Алексеевна...
Она отвернулась и, стерев слёзы, проговорила, будто самой себе:
— Я так ждала... — Но обида и гнев ещё не улеглись, и она опять повернулась к нему, крикнула: — Ты можешь понять, что значит быть вдовою при живом супруге? Семнадцать лет позора и унижения, я каждому тёплому взгляду счастлива была. А стать игрушкой Орловых, которые владеют тайной короны, каково?.. А идиот Иван Антонович, коего хотели ко мне в постель пристроить? А игры Панина, который спит и видит во сне сына моего на престоле, а себя регентом. И ложь кругом, и воровство, и непрерывное: дай, дай, дай...
Потёмкину показалось, что он видит давнишний свой сон. Он обхватил её — живую, настоящую — руками, прижал к себе.
— Не много ли для женщины одной? — жаловалась она, плача и уже не скрывая этого. — Я тени своей стала бояться, не то что тьмы ночной... Они являются ко мне — Петруша, Иванушка, Мирович... — Она уткнулась в грудь Григория.
— Звала тебя не как любовника, а как защитника, супруга... Тебе лишь верю, ты жертвой верность доказал... — Она вновь отвела прядь от мёртвого глаза. — И вдруг решил бежать... — Заплакала навзрыд.
Потёмкин привлёк её к себе, стал целовать мокрые щёки, волосы.
— Уймись... прости... ну, перестань...
Она утихла, принимая ласки. Подняв заплаканное лицо, улыбнулась.
— Я даже баньку велела истопить, чтоб была у нас свадебная ночь и всё по обряду... Женой стать хочу, Гришенька, желаю сына от тебя. Венцы и кольца приготовила... пусть будешь нынче ты — хозяин, я — хозяйка дома...
Не веря свалившемуся на него счастью, Потёмкин растерянно бормотал:
— Катерина, жена... Я ждал... Прости...
— Вдвоём, только вдвоём... — жарко шептала она, прижимаясь к нему желанным телом, — я и слуг отправила.
Будто в чаду видел Потёмкин, как шёл по двору караул, а в горнице накрывала стол Екатерина. И собственные руки, ставящие шампанское в ведро со льдом, и прохаживающийся под окнами довольный Шешковский, и аналой пред иконами Божьей Матери и Святой Троицы, и величественный архиепископ Платон, благословляющий их.
И звонкий, молодой от счастья голос Екатерины:
— Я, Екатерина Романова, по доброй воле и согласию беру в мужья Григория Потёмкина... И свой собственный голос:
— Я, Григорий Потёмкин, по доброй воле и согласию беру в жёны Екатерину Романову...
И свечи перед аналоем, и тонкая дрожащая рука Екатерины с надетым золотым кольцом, и её жаркие губы, и вкус шампанского на них.
Она стелила постель, а он, не отрывая от неё взгляд, гасил свечи, и это невероятное ощущение сбывшегося сна заставляло его временами вздрагивать и замирать в страхе, что вот он сейчас проснётся, и всё это кончится, и растает его любовь вместе с ночью, и он почти с ужасом смотрел на неё, а она отвечала ему понимающим взглядом.
