— Похвально, что взыскуешь истины, но нет более тяжкого греха, чем грех сомнения.
— Святой отец, готовясь к принятию веры православной и к первому причастию, я должна не только поверить душой, но и постичь умом догматы церкви.
— Я также обращаюсь и к душе и к разуму. К чему готовишься, вступая в лоно православной церкви?
— К тому, зачем призвана сюда: чтобы стать царицей России.
Чоглокова, снова было усевшаяся со спицами, испуганно подняла глаза. И это надо доложить, мелькнуло на её лице: при живой царице мечтает о престоле. Уж нет ли заговора?
Архимандрит, напротив, с большим любопытством воззрился на девчонку и решил поощрить искренность:
— Что намерена делать для этого?
Екатерина, нимало не смущаясь, деловито перечислила:
— Первое — понравиться великому князю, ибо он станет мужем моим. Второе — понравиться её императорскому величеству, ибо она символ новой родины моей и моя единственная защита, она мать всех живущих в России. Третье — понравиться русскому народу, ибо он велик и основа всему.
Симон посмотрел на Екатерину одобрительно.
— Похвально в такие лета иметь столь ясную устремлённость, такую чистую и добрую душу. — Он перекрестил Екатерину. — И вы, принцесса, хорошо ли представляете путь, коим следовать к цели?
— Ваше преосвященство, почём сегодня на Москве воз дров?
Симон недоумённо и растерянно посмотрел на Екатерину, которая всё больше озадачивала его.
— Н-не знаю... А почто вы об этом спросили?
— На пути, выбранном мною, надо знать жизнь, а наука жизни состоит из самых простых истин. Нельзя управлять народом, не зная нужд его.
Послышался странный клёкот. Екатерина и священник разом удивлённо посмотрели на Чоглокову — она смеялась:
— Я, сколь живу, никогда не знала цену дровам ли, хлебу. А приказчики на что, а дворня? Вы, ваше высочество...
— Не называйте меня высочеством, — оборвала её Екатерина, раздосадованная тем, что надзирательница высмеяла её откровения, — пока я лишь принцесса, необъявленная невеста великого князя. Вот разве после обручения...
— Но императрица...
— Что позволено императрице, не позволено вам.
Архимандрит остановил перебранку:
— Оставьте суетные разговоры... Я восхищен вами, дочь моя. И хотя ваши мысли вбирают пока лишь книжный опыт, они достойны похвалы. Я знаком с книгами, которые питают ваш ум, будьте осторожнее в отборе потребного. Французское свободомыслие чревато для России непредсказуемыми бедами... Дай Боже свершиться великим замыслам твоим, и да охранит тебя Господь на избранном пути. — Симон в последний раз перекрестил Екатерину. — А символ веры заучила? Давай-ка повторим, крещение на следующей неделе.
13
В соседнем с Кисловскими поместье у графа Алексея Григорьевича Разумовского давали бал. Гулянье давно выплеснулось из дворца в сад, и напротив въездных ворот через дорогу (подальше от гвардейского конвоя) толпились горожане из тех, что часами могли глазеть на подобные увеселения. Ребятишки не отставали от взрослых и даже в отличие от оных находились в более выгодном положении, словно грачи усеяв деревья.
Гришка также любопытствовал, но висел на заборе — не со стороны улицы, а на меже, разделявшей усадьбы, благо здесь забор был не парадный — кованый и чугунный, а стояли вплотную саженные плахи, образующие стену.
Длинный июньский вечер ещё только наступал, небо было светлым, но под деревьями, меж которых ходили лакеи, запаливая разноцветные, скрытые в ветвях лампочки, уже сгущалась тьма. Там и сям светились беседки, белели, словно паря в воздухе, каменные истуканы. Совсем близко от Гришки, на столе, мерцали, играя искусной резьбой, прозрачные лохани, чарочки, ковшички, громоздились невиданной формы причудливые бутыли. Золотыми сполохами сияли окна усадьбы, оттуда доносилась протяжная и печальная малороссийская песня. Смолянам украинские напевы были знакомы, и Гриц, устроившись поудобнее, звонкоголосо подпевал: «Колы разлучаются двое, за руки берутся воны...»
Вдруг снизу послышался сердитый окрик:
— Чего орёшь?
Гришка пренебрежительно оглядел стоящего внизу мальчишку. Он, пожалуй, был старше и одет нарядней — панич, видать, был важный, да что с того, Гришке было наплевать, попробуй достань на заборе.
— Не ору — пою. Ты орёшь.
— Поёт он... В хате кончают, а ты зачал песню. Слазь с нашего заплота.
— Он не ваш.
— Напущу собак, тогда узнаешь. Они этот заплот как соколы перелетают.
— Плевал я на твоих собак. — И Гришка показал, как это делается.
— Ха, смелый нашёлся. Они знаешь, какие? Во! — Подняв руку на уровень плеча, мальчик немного подумал и поднял выше.
— А меня никакой пёс не трогает, — беззаботно махнул рукой Гриц.
— Брешешь ты всё.
— Кобель рябой брешет. У меня — глаз. Гляну на собаку, и она ластится, не трогает. Зови своих страшных.
— А ты вниз спустишься?
Гришка спрыгнул. Малец удивлённо и не без восхищения глянул на него.
— Зови.
— Слышь, не надо, — засомневался вдруг тот, но Гриц упрямо мотнул головой. — Трезор, сюда, фюить! — Легко перемахнув куст, перед Грицем очутился громадный кобелина — мальчишка не врал, а если и преувеличивал, то разве что самую малость. — Трезор, узы!
Пёс присел на полусогнутые лапы и зарокотал утробно и низко. Но Гришка шагнул навстречу и, заглядывая в жёлтые глаза страхолюдного зверя, тихонько, по-щенячьи, заскулил. Пёс унял рык, смешно развесил до этого настороженные уши и, наклонив голову, удивлённо посмотрел в глаза вовсе не похожего на щенка мальчика. Гришка улыбнулся и чмокнул губами. Вильнув раз и другой хвостом, кобель приблизился, обнюхал незнакомца и, примирительно тявкнув, пошёл прочь.
— Ну-у... — удивлённо протянул соседский панич. — Ты, часом, не ведун какой?
— He-а. Гриц я. Потёмкин. А ты?
— Я Тимохвей Розум.
— Разумовский?
— Не, Розум. Отец мой Разумовский, а как я есть зазорный сын, прижитый от невенчанной, то меня нарекли Розум.
— Приблудный, значит, — чему-то обрадовался Гришка.
— Хошь, приблудным считай. А чему радуешься?
— Так и я приблудный, так батька говорил, а вот фамилия Потёмкин, как и у него.
— Твоя мать тоже невенчанная?
— Скажешь ещё... даже два раза венчанная, и по-католицки, и по-православному. Потому, может, и звал меня батька приблудным.
— Нет, она, видать, тебя с кем-то нагуляла при отце-то законном...
— Ты ври, да не завирайся. У меня мать знаешь, какова строга? Ого!.. Вот батька, этот был охоч до девок.
