— Да мы вчерась с Мотей... — смущённо забормотал Безбородко, отступая за спину Потёмкина.
— Сталоть, и стихни. Выстраивается линия от самого Днестра до Каспийского моря. Вот только эта бородавка. — Потёмкин щёлкнул ногтем по карте. — Крым. Неужто с боем брать?
— Зачем с боем? — возразил Безбородко, держась в отдалении. — Бородавки как сводят? Перевяжут ниточкой ножку, она и отомрёт. Заметьте: ласковой, шёлковой... Есть способ мирного приключения Крыма, этакая шёлковая экономическая удавочка. Мурзы татарские не сеют, не пашут, живут поборами с христианского населения. Вот и надобно убрать из Крыма русских, армян, греков и караимов заодно, чтоб торговлю нарушить. Бородавка и отвалится, мурзы на коленях приползут к нам за хлебушком.
— А не к Турции?
— Османы сеют ли — тоже разбоем богатеют.
Потёмкин одобрительно шлёпнул Безбородко по спине.
— В дипломатии ты генерал! Значит, Александр Васильевич, и это ложится на тебя — переселение. Готовь, Безбородко, указ. Каждому переселенцу на подъём хозяйства по пятьдесят рублёв... А часом, татары не учуют? Резню как бы не начали.
— Они за кинжалы, мы за верёвки, — усмехнулся Безбородко.
— Шёлковые?
— Можно и пеньковые. Мусульманин, проливший кровь в бою, святым становится, а повешенному в рай дорога закрыта...
Потёмкин внимательно, с оттенком неприязни посмотрел на мудреца:
— А ты не случайно лицом страхолюден.
— Политика — дело грязное и кровавое, недаром дипломаты белых перчаток не скидают... Разве только спать ложась.
Суворов вставил своё слово:
— Я, батюшка, тоже воевал в тех краях, и, мню, лаской там больше сделаешь, чем удавкой, только оказывай уважение старшим, да княжеских званий не жалей.
— Григорий Александрович, — напомнил Безбородко, — поляки ждут.
— Зови.
— А её величество?
— Придёт в свой час.
— Карту прибрать? — спросил Маттей.
— Зачем? Пусть видят, что мы привержены южной политике.
— Может, мне, батюшка, куда в сторонку? — спросил Суворов. — Вешать не вешал, а перепорол панства изрядно.
— Вот и будешь вроде перчика в том супе, который предстоит сварить.
В кабинет вошли польские вельможи в сопровождении Панина и Завадовского — чиновника посольского департамента.
— Граф Ржевусский.
— Граф Потоцкий.
— Коронный гетман граф Браницкий.
Потёмкин улыбнулся ему особенно приязненно: Санечка познакомила на балу.
— Бардзо пшепрашем, Панове, — по-польски извинился Потёмкин. — Задержал вас, южные дела обговаривали. Нынче курьер к послу в Анкару, инструкцию заканчивали посольству. Думаем заслон против турок над Чёрным морем поставить, дабы отбить охоту к войнам.
— А татары крымские? — Это Браницкий.
— Эти, мнится, скоро сами запросятся под сень короны российской... Что нового в Польше?
— Всё то же, — вздохнул Ржевусский. — Нет ладу, что ни двор, то король... Пан круль Понятовский не может собрать шляхту в одни руки, все вольные, и всяк в свою сторону тянет. Раздоры, разбой, разруха.
— Прошу сядать, — пригласил Потёмкин. — Выходит, не утишил бунт генерал Суворов?
— Там, где прошёл Суворов, и ворон не каркнет. — Браницкий кинул далеко не дружелюбный взгляд в сторону полководца. — Радзивилл и сам сбежал за границу, и войско увёл, на православных землях тихо. Но Польша велика.
— Чего же вы хотите?
— Учуяв раздор, со всех сторон руки тянут к землям польским. Просим у императрицы покровительства и защиты.
— Но это поссорит нас с Пруссией, Австрией, Швецией, — заметил Панин.
— С кем бы ни поссорило, а просьбу панства уважить надо. — Потёмкин сурово посмотрел на Панина. — Пруссаки, австрияки, шведы, турки — то всё чужое, а у России и Польши кровь одна, славянская, только сердца два.
— Браво! — воскликнул Потоцкий.
— В вас, дорогой князюшка, — с елейной улыбкой проговорил Панин, — древнее польское родство заговорило.
— Не вижу ничего зазорного в том, — резко ответил Потёмкин. — Польская кровь — братская кровь. Это крепче, чем звон талеров чужих... хотя бы и прусских.
— Светлейший, вы забываете, что императрица — немка.
— Но является русской царицей и новую отчизну любит — не в пример другим — сердечно.
Потёмкину и Панину уже было тесно возле трона. Поединок остановился появлением Екатерины. Одновременно вошёл лакей с шампанским. Все встали, закланялись, зашаркали ногами.
Екатерина, приветливая и оживлённая, вступила в разговор:
— Я ознакомилась с вашим трактатом, господа, и рада, что голос благоразумия позвал вас к дружбе. Мы внимательно изучим пропозиции, и господин Потёмкин вручит наш официальный ответ.
Панин сидел, свесив голову.
— Могу только сказать, что мы повязаны обязательствами перед европейскими державами и над нами висит угроза Порты. Однако надеюсь, у России достанет силы разрубить любой узел. Приглашаю к шампанскому. — Екатерина взяла бокал и совсем непротокольно и не по-царски присела на подлокотник кресла. — Извините, ходила много.
Господа заулыбались, сочувственно кивая головами. Отпив глоток, она вдруг задала вопрос:
— А правда ли, господа, что главный мятежник ваш, пан Радзивилл, сидит на Балканах, ожидая визу для въезда в Турцию? И будто бы намерен сговорить падишаха к войне против России?
— Оттого мы и заспешили до Петербурга — заявить лояльность нашу.
— И будто бы с ним самозванка, выдающая себя за дочь покойной императрицы Елизаветы с претензией на русский престол... Её Радзивилл надоумил?
— Пане Коханку дальше шашки и чарки мыслить не может, — засмеялся Потоцкий. — Он игрушка в руках других.
— Уж не Огиньский ли?
— Ваше Величество хорошо осведомлены.
— Дурачок, писал бы свои полонезы и мазурки. Я думала простить ему бунтарство, к престолу приблизить.
— Самозванка сначала его прикохала, но, узнав, что золото не держится в кармане музыки, перекинулась на Радзивилла... Слышно, что круги делает и возле вашего адмирала Алексея Орлова, — язвительно улыбнулся Ржевусский.
— О, Панове тоже неплохо осведомлены, знаете больше, чем я... Но что это мы сплетничаем, шампанское греется. — Екатерина встала. — Благодарю вас за визит. — Послы откланялись и вышли вместе с Паниным, она посмотрела вслед и сказала, склонясь к Потёмкину: — Совсем плох стал ногами Никита Иванович.
— Если б только ногами, он чуть не перессорил нас с поляками, пора ему на покой.
