— Что-то ты разбушевался, Гриша, вот и Глебова на покой... Не слишком строго? Тридцать тысяч украл — подумаешь, у нас не ворует лишь тот, у кого рук нету.
— Одно — украсть, а они ж насмерть человека забили, дворянку по миру пустили.
— Ну, когда так... Вяземского на его место, старичок тихий и аккуратный. Ты не против?
— Воля твоя, матушка, абы дело знал.
— Ох, безлюдье... Вот ты говоришь — Панин. А кому поручить дела зарубежные?
— А вот кому, Безбородке, — кивнул Потёмкин.
Безбородко и Завадовский, отойдя к окну, чтобы не нарушать тет-а-тет императрицы и Потёмкина, слушали Суворова. И надо же было, чтобы в это время скользнул солнечный луч, пробив извечные тучи — он упал на тонкое лицо Завадовского, чётко обрисовав точёный профиль, пушистые брови, пунцовость губ под изящными усами, золочёный абрис вокруг копны волос. Екатерина вздрогнула, как ударенная, и, едва ли понимая, что делает, словно в гипнозе, бесшумно приблизилась к Завадовскому, глаза её заволокло туманом. Нежно прикоснувшись к бровям, разобрала складки на его груди и попросила:
— Петенька, проводите меня... в библиотеку. Состоя при посольском деле, надо быть во всём аккуратным...
Всё это было невпопад и непонятно. Присутствующие стушевались.
Потёмкин стал чёрен ликом. Не говоря ни слова, он застучал каблуками по паркету и выскочил вон, громко хлопнув дверью. Екатерина, недоумённо посмотрев вслед, предложила руку Завадовскому, и они вышли.
Безбородко, посмотрев на остальных, сказал:
— Ку-ку?
— Ку... ку... — утвердительно буркнул Маттей.
— Ку-ку, ку-ку, — согласился Суворов. — Про бабу говорят: ночная кукушка, а про мужика? Кукуй, кукух, кукуец?.. Идём за светлейшим, как бы с горя не убил кого.
А светлейший мчался на коне полем, перелесками, лесом, вылетел на усыпанный пожухлым кленовым листом пятачок, бросил поводья, сорвал и швырнул оземь парик, упал лицом в листвяный ковёр, затрясся в рыданиях, исступлённо бил землю кулаками. Конь, склонившись над ним, перебирал губами разметавшиеся волосы, будто шептал хозяину нечто успокаивающее. Выкричав ярость и горе, Потёмкин сел, прижавшись лицом к морде четвероногого друга. Алая газовая повязка, прикрывавшая мёртвый глаз, слетела, и он, чёрный, страшный, мёртвый, был неподвижен рядом с живым янтарным глазом коня.
Ветер донёс удар тяжёлого колокола.
Потёмкин огляделся, поднялся в седло и, опустив поводья, тронул с места.
Конь, будто подумав, не спеша двинулся к городу.
10
Они сидели вчетвером в доме Безбородко, были уже сыты и достаточно пьяны, но девки-прислужницы всё подносили и подносили к столу. Потёмкин не столько закусывал, сколько поглядывал на них — одна другой краше. Были среди них и славянки, и девы Востока, и чернявые — не иначе, черкешенки или гречанки. Ступали неслышно, улыбались приветливо, от распущенных рук увёртывались, но не серчали при этом. Потёмкин не утерпел:
— Слышь, реис-эфенди, сколько же их у тебя, таких пригожих?
— На твою долю хватит, — посмеиваясь, ответил Безбородко.
— А мужика так-таки ни единого в доме?
— Управляющий. Евнух, чтоб на сладку ягодку не тянуло.
— А набрал где?
— Коих с войны привёз, коих прикупил.
— Нашто столько-то?
— Девки на любую работу способны, а особливо на одну, — заржал Безбородко. — Меня ведь, князинька, из-за рожи топорной да по убогости происхождения благородные не принимают Пробовал бриллиантиками подманивать — берут, стервы: а как дойдёт до благодарности — жопу в сторону. Вот я в отместку им... Которую хочу, зову в постелю, не прекословят. И вам нынче по гостинцу будет, как спать ляжем, а то небось, подвыпивши, к бабам кабацким потянет. Мне-то, куда ни шло, а вам, благородным, небось заказано.
— Скажи, хвори заразной боишься.
— Э, батюшка, царь-то Пётр не в кабаке болезнь французскую приобрёл, а в покоях княжеских.
Потёмкин счёл тему исчерпанной, задумался, заскучал, поглядел на товарищей. Тимоша пытался распутать завязки на вороте одной из красоток ростом выше его на голову, но она мягко и настойчиво отводила нахальные руки гостя. Тимоша пробивался опять, хотя это едва ли требовалось — девы были обряжены в хитоны, пошитые из воздухов, и, чтобы разглядеть прелести, вовсе не надо было распускать завязки — товар показывался не только лицом. Не достигнув успеха на верхнем этаже, Тимоха попытал счастья ниже, но снова его руки работали впустую. Девица, однако, не уходила, поглядывая на хозяина вопросительно, но тот дозволу не давал. Матти избрал занятие более духовное: расставив семь бокалов в ряд, налив в них помалу вина, стукал спицей, прислушивался, подливал, отливал, пытаясь выстроить октаву, но слушал почему-то звучание не бокалов, а двузубой спицы, поднося её к уху, как камертон. Безбородко прикрыл глаза, готовясь вздремнуть.
Потёмкин, смачно зевнув, и даже с подвывом, сказал:
— Скучно, господа... Мотя, а не проведать ли нам твоего игумена? Помнится, ты мечтал поставить ему сургучную печать на темечко. Возьмём корзину вина, и... Сашка, — обратился он к Безбородко, — сургучика не найдётся?
— Как не быть, — оживился Безбородко.
— Айда!
Благочинный обрадовался позднему визиту, ибо был изрядно подпияхом и кого-то ждал — стол обильно уставлен яствами и питьём.
— Вот и славно, дети, что вняли зову моему, — говорил он тоненьким голоском, жмуря мутные глазки, — скорбь, как и радость, требует общения духа... Сердцем истлеваю по безвременно ушедшему от нас рабу Божьему Авессалому, но не с кем горе разделить. Помянем усопшего в день девятый и сходим поклониться телу его бренному, мню мощи сберечь. Бесподобен был он в святости и смирении... хотя... — Благочинный щёлкнул пальцем по рюмке и захихикал.
Помянули раз и другой, и всё не квасом хлебным, а хлебным вином, настоянным на травах, кои прибивают злой аромат. Когда пошли в усыпальницу, игумен был нетвёрд в ногах, идти ему помогали, а он нёс околесицу:
— И чарки взять, и вина освящённого... Витает посланец Сатаны над прахом сына церкви святой, ввергает в соблазн душу усопшего, а мы её винцом окропим, винцом священным... Черти, они страсть как падки на вино, только в ногах слабы, чуть понюхают и — бац! — готовы, отбросили копыта. — В гулком тёмном объёме монастырской церкви горели две свечи у изголовья покойного, одна теплилась меж связанных рук на груди. Золотился иконостас, монотонно звучал голос чтеца. — Иди поспи, сын мой, — скомандовал игумен, отпуская чтеца, — я сам... — Подойдя ко гробу, он первым делом плеснул вина в чарку и поднёс к губам усопшего. Огорчённо сказал: — Не хочешь... не хочешь, стало быть, — и рухнул на подставленную скамью.
— Готов, спит, — удостоверил Тимоша.
