— А тебя, бесприданницу, графья каждый день в жёны зовут? Притом не завалящий какой, один из богатейших, гетман польской короны! Ты ж будешь одной из первых дам при дворе круля Станислава.
— Нужны мне они... Я тебя, Гришенька, люблю и никуда не уйду.
— Дурашка ты моя милая. — Потёмкин поцеловал Санечку в голову. — Я ж обвенчан с Екатериной, кто ты при мне?
— Люблю, и всё.
— Люби и дальше, кто мешает. Схочется увидеться — далеко ль Варшава от Москвы? Да и он, похоже, больше в Москве обретаться будет.
— Не хочу я так.
— Теперь слушай внимательно: гетман говорил мне о намерении своём, он видит в браке факт политический, а не только семейный. Сплетя две наши фамилии, мы свяжем Польшу и Россию. Императрица знает об этом, даст приданое и пожалует статс-дамой.
— Это правда?
— Браки совершаются не на небесах, а при дворах.
— Ну вас всех к чёрту, обманщики! — Санечка вырвалась из объятий Потёмкина, крикнула: — Ванну и пузырь со снегом я велела приготовить.
Каблучки застучали по ступеням.
— Санька, не дури!
В ответ громко хлопнула дверь.
Две каменные бабы склонили обнажённые телеса над ступенями, словно подслушивали да не успели разогнуться.
Потёмкин свежий и выбритый сидел в халате на любимом диване и разравнивал пятерней волосы. Вошёл камердинер Захар, грек, вывезенный из Таврии, внёс на подносе бутылки со щами. Потёмкин не стал наливать в стакан, потянул из горлышка, крякнул, распрямил суставы, вознамерясь лечь.
— Немного одеваться, ваша светлость, — тихонько сказал Захар.
— Отстань, Захар, а то обратно в Таврию ушлю, под турка.
— Сегодня царица ждёт. Пакет прислала. Добрая, видно. Если бы злая, то буди срочно. А так — если спят, будить не велено.
— Где пакет?
— Вот.
Потёмкин прыгнул к столу, нетерпеливыми пальцами взорвал плотную обёртку — она не поддавалась, сломал сургуч, разорвал нитки прошивки, выхватил рескрипт, склонив голову по-птичьи, быстро прочитал и закричал:
— Шампанского! Звать всех сюда!
Санечка, Розум, Матти, лакеи, девчушка благородного вида — Потёмкин глянул: где-то встречались? — словом, все наличные явились без задержки. Потёмкин, сунув пакет, точнее, бумагу, крикнул:
— Прочитай! Монаршья воля, — а сам стал, как на параде, горделиво вскинув голову, и велик был в стати, и смешон, облачённый в халат и исподние.
Тимофей всё подряд читать не стал, а, пробормотав скороговоркой какие-то начальные слова, возвестил:
— Государыня изволили пожаловать его светлость фельдмаршалом и президентом Военной коллегии.
— Благодарю вас, полковник Розум!
Тимошка изумлённо посмотрел на Потёмкина: спятил?
— Всем шампанское, а мне шинель и сапоги, быстро!
— Мундир бы, штаны, — сунулся Захар, но Потёмкин уже мчался к дверям.
— Приказы императрицы надо исполнять незамедлительно! — крикнул он на ходу.
Санечка держала в руке бокал, и слёзы капали в шампанское.
Новости во дворце — кого? куда? когда? — узнавались мгновенно. Перед мчавшимся фельдмаршалом расступались, кланялись ему_подобострастно и униженно.
Один парик придвинулся к другому:
— Явился, аспид. Теперь держись!
— Завадовского из спальни помчался вышибать!
— Панина в отставку?
— Готовить рекрутов к войне...
— Подати выжимать поболее...
— Тшш... разговорились.
Парики раздвинулись и исчезли.
Завадовский что-то торопливо перебирал в шуфлядке комода.
Потёмкин влетел, гаркнул:
— Вон!
— Камешки только заберу свои...
— Ничего твоего тут нет. — Он сгрёб Завадовского за воротник и выкатил за дверь со свистом, башмаки скользили по паркету, ровно санки по накату.
Оглянулся, увидел комнатные туфли. Брезгливо взял двумя пальцами, кинул за дверь. Крутнувшись, побежал в покои императрицы, благо через комнату всего. Влетел в кабинет, стал на одно колено:
— Ты звала, мать, я пришёл!
Заведующие и хранительницы кинулись в разные стороны, как жабы из пруда, коли кинуть камень.
Екатерина стремительно поднялась навстречу, он распахнул шинель и принял желанную к сердцу.
— Катерина... мама... солнышко моё...
— Гриша, Гришенька, папка наш... — Она приложила его руку к своему животу. — Прости нас...
— Уедем сегодня, сейчас... в лес... к нам...
14
Вывеска над парадным особняка с зарешеченными окнами гласила, что здесь живёт банкир двора ея императорского величества барон Сутерленд. Золочёный герб подтверждал законность текста. Генерал-полицмейстер Петербурга Никита Иванович Рылеев отстегнул полость, прикрывавшую ноги, чтоб не мёрзли, поскрёб пальцем мех — не истёрся ли? — и бодро соскочил на снег. Поднялся на крыльцо, дёрнул морковку звонка. В зарешеченном окошечке показались усы.
— Чеко изволите? — Судя по выговору, швейцар был тоже не Иванов.
— Отворяй, не видишь — кто?
— Фаше превосхотительство, — ласково пропели усы, и дверь открылась.
Рылеев вступил в переднюю.
— Хозяин дома? Зови... Нет, раздеваться не буду, я на секунд. — Он отстранил швейцара.
Тот побежал внутрь дома. Рылеев выглянул на улицу: сопровождающие адъютанты сидели на конях, околоточный прохаживался по дороге. Кучер прямой, как гвоздь, держал вожжи в руках, отставив локти, готовый лететь куда угодно, был бы приказ. Рылеев, довольный, улыбнулся.
— Страствуйте, страствуйте, Никита Иванович, — пропел Сутерленд елейным голоском. Был он уже изрядно стар, одет в меховую кацавейку поверх клетчатой рубашки, чёрные нарукавники, чёрная бархатная шапочка на темени, на лбу очки — банкир как банкир. — Почто опижаете? Распевайтесь, попьём чайку, пунш сделаем, согреемся. Морос!
Но Никита Иванович, расправив усы и не отвечая на любезности, приступил к официальной части визита:
— Вы ли являетесь Сутерленд Ричард Иванович?
— Помилуйте, Никита Ифанович...
— Отвечать официально.
За спиной показалась жена Сутерленда, кругленькая и румяная, как колобок, старушка. Банкир, спиной почувствовав её наличие, кинул через плечо:
— Минни, сто рублей и кафтан. — Обернувшись к Рылееву, ответил: — Та, я есть Сутерленд Ричарт Ифанович.
Никита Иванович снова разгладил усы.
