— В этом доме вам бояться некого, здесь все свои. Но встаньте, граф. Прошу провести в моём доме нынешний вечер с друзьями.
— Позвольте представить вам моих сподвижников — художника Матти Мори и адъютанта, лейтенанта морской службы де Рибаса... Они, к сожалению, будут вынуждены удалиться, чтоб охранить нас от нежелательных вторжений.
Сподвижники откланялись.
Выйдя на улицу, Маттей сказал:
— Я пошёл... А может, забежим в тратторию, тут рядом. Тебе надоест одному торчать. У них, похоже, надолго, дамочка, судя по всему, затянет графа в постель, а он ежели разыграется, то не унять.
— Думаешь, с первой встречи?
— А ты не видел, что она готова была при нас?.. Чахоточные, они пылкие.
— А у неё?..
— Да, мне пан Доманский рассказал.
— Тогда идём.
Светало. Де Рибас дремал, прислонясь к тумбе. Алехан толкнул его в бок.
— Завтра беру на корабль и поднимаем паруса. Согласна выйти замуж. — Зевнул и сообщил: — А так, в общем, ничего особенного. Наши девки не хуже.
За иллюминатором безбрежное море гнало волну. Изрядно качало. Поскрипывал такелаж. Пробили склянки. Алехан и княжна в адмиральской каюте лежали в постели. Она потрогала шрам на лице самим Сатаною данного ей супруга и жалостливо сказала:
— Пресвятая Дева Мария, сколько ты перенёс! Подумать только, не отбей шпагою руку корсара... Ужас!
— Да уж, эти корсары что звери. Дерутся каждый как тысяча чертей. Чуть зевнёшь — кинжал в рёбра, и аминь.
— Храни тебя пан Езус.
— Это по-польски. По-русски — Господи Исусе.
— Езус, Исус — какая разница... Скоро Петербург?
— Если ветер хороший, дён через пять будем.
— Ах, я так мечтаю: почётный караул, пушечные залпы, венчание в соборе, ласковая рука императрицы... Не может же она не признать меня наследницей престола. Закон на моей стороне.
— Да-да, — полусонно бормочет Алехан. — Закон, караул, императрица... Всё будет. Давай поспим ещё. — Он прижался к ней.
Вдруг в дверь каюты застучали громко, бесцеремонно, похоже, сапогом. Грубый голос орал:
— Эй, адмирал, выдь наружу!
— Какого чёрта в такую рань?
— Граф Орлов, именем императрицы вы подвергаетесь арестованию за государственную измену!
— Что?! Я покажу вам сейчас измену. — Орлов натягивал штаны, ботфорты, камзол. Стук меж тем не утихал.
— Алексис, что они говорят? Арестование?
— Бунт на корабле! Я им сейчас. — Алехан рывком открыл дверь, кого-то сбил с ног, на него бросились сразу несколько человек, он расшвырял их, но подоспела подмога, и Алехан был скручен верёвкой.
Больше княжна ничего не видела, ибо в каюту заглянул офицер и сказал:
— Синьора, ваш супруг арестован вследствие государственной измены.
— Пустите меня к нему!
— Не велено. Чтоб не скучали, к вам приведут служанку.
Дверь захлопнулась. Княжна, сжавшись в комочек, так и сидела в постели. В глазах её был ужас.
Алехан пил в кают-компании. Утеревшись салфеткой, пробурчал:
— Черти, не дали медовый месяц справить.
В ответ ему раздался смех. Маттей с трудом поднял голову со стола.
— Все вы... дети Сатаны. — Он был смертельно пьян, едва ворочал языком. — Целым флотом — на пичугу малую. Дьяволы, будьте вы прокляты!
— Спи, спи, ангел, — отмахнулся Орлов. — Эта малая пичуга такой крови могла стоить... Де Рибас, ты плохой хозяин на корабле, почему гость недостаточно пьян?
— А ему хоть бочку...
— И всё равно скоты... — твердил Маттей.
4
Потёмкин вошёл стремительно — без стука, без предупреждения — когда она готовила себе кофе на спиртовке, и окутал её плечи турецкой шалью. Она по-девчоночьи ойкнула и прижалась к его груди. Он обнял её за плечи, коснулся губами лба. Но это не был жест любви, скорее дань приличия. Откинул голову и впился единственным глазом в её лицо, не то спросил, не то отметил:
— Не ждала, мама...
Она, выдержав первый взгляд, ответила торопливо, будто боясь, что не поверит:
— Что ты, Гришенька, ждала... — Отвела глаза, прибавив невпопад: — И Александр Матвеевич...
— И Корсаков, и Ранцев, и Стоянов, и Мордвинов... — Продолжить Потёмкин не смог — пресеклось дыхание.
Она отстранилась и, не оправдываясь, не отрицая, скривила губы в презрительной усмешке.
— Нажужжали... Собираешь сплетни, как баба.
— Жужжат пчёлы, а тут каркают, орут до хрипоты, вопиют: «Сука!» На каждом постоялом дворе, в каждой подворотне... Императрица — сука! Или ты не знаешь, не понимаешь этого? Тыщи глаз на тебе, твоя кровать на площади, а ты... Эх! — Потёмкин отвернулся, по щеке сползла слеза из мёртвого глаза. — Ты забыла о приличиях, о Боге! — Потёмкин забегал по спальне.
— Не митусись, как покойный Петруша! — прикрикнула, а затем, помешивая ложечкой в кофе, заключила: — Императрица сама устанавливает пределы приличия.
Потёмкин подскочил к ней, схватил за плечи.
— Екатерина, одумайся, что плетёшь? Тебе Мамонова мало?
Императрица дёрнула плечами.
— Пусти, кофе убежит... Не мне Мамонова мало, а ему меня мало, лепится к Нарышкиной. Кому охота спать со старой бабой из ночи в ночь. — Она всхлипнула, подавляя рыдания, но слёзы побежали. — Я каждую ночь встречаю сомнением, что буду брошена... и вновь останусь одна... а они соберутся опять, эти тени... И за тебя боюсь... Думаешь, я забыла ту стрелу в капличке, когда-нибудь она найдёт тебя. Или кинжал. Как мне без защиты?.. Лишь ты — надежда и опора...
В чём, в чём, а в умении затронуть чуткие струны души Екатерине отказать было нельзя. И Потёмкин попался.
— Ты хочешь, чтоб я кинул всё и лёг у твоей постели? Как пёс?
— Да, может быть, и так! Ты вроде и есть, и вроде нет тебя. Опять соломенная вдова...
— Сейчас, когда я зрю уже стены Цареграда и купол матери церквей Софии, бросить всё? Нет, нет и нет! Прошу, Екатерина, прошу, пожди годок, ну, два... На этот раз не устоять османам, и мы загоним их в пределы Азии, мир принесём в Элладу, освободим славян, — воспалясь разумом и сердцем не говорил — декламировал Потёмкин. — И внук твой Константин воссядет на престол Константинополя. Дух православия вознесётся над миром.
— Ой, кофе убежал. — Детский голосок был пронзителен и тонок.
Потёмкин вздрогнул, огляделся.
— Кто это? Неужто дочку привела?
— Нет, Гриша... Пажик, Васенька Оболенский. Он каждое утро на службу является ко мне. — Из-за спинки кровати высунулась детская рожица, вся в кудряшках. — Иди, Васенька, погуляй.
