Она вспыхнула, поднесла медальон к губам и опустила затем в вырез платьица. Потёмкин не удержался, прижал дочь к груди, поцеловал в лоб. Она неожиданно обвила его шею рукой и поцеловала в щёку. Затем, отклонившись, сказала:
— Добрый господин, у вас солёная слеза на щеке, дайте я сотру. — И смахнула слезинку ладошкой.
— Храни тебя Господь, милое дитя. — Потёмкин перекрестил Лизу, отошёл к окну, пообещал: — А на смоленские мёда да на бабушкины сливки тебя свезут.
Екатерина приложилась к лобику дочери:
— Ступай с Богом...
Они вышли следом и раскланялись с мадам Циммерман. Она вывела их на крыльцо. Опять зазвучал «Августин».
— Кто эти господа? — спросила старшая, когда за ушедшими закрылась дверь.
— Папенька и маменька, — ответила Лиза. — Будем танцевать.
На диване лежала брошенная кукла.
Сопровождаемые «Августином», Потёмкин и Екатерина пробирались по двору.
— Ты непозволительно сентиментален, мой друг, — выговаривала Екатерина Потёмкину.
— Зато ты, мама, кремень. Сколь годков не навещала?
— Думаю, три. Заботы, заботы... Нынче нам предстоит ещё не один визит.
Они подошли к парной коляске и сели. Без кучера.
8
По тёмному коридору, освещённому более чем экономно — одна плошка на один поворот, — грохоча сапогами, мчался генерал-полицмейстер Рылеев. Задыхаясь, спросил у вышедшего навстречу надзирателя:
— Петли... петли?..
— Петли-с?
— Петли в порядке? Смазаны? Не скрипят?
— Никак нет, без скрипу, смазаны ещё поутру.
— То-то, гляди... Службу кое-как несёшь... Тс... идут...
Дверь в камеру отворилась бесшумно, полицмейстер и надзиратель переглянулись и заулыбались, подсвеченные снизу фонарём рожи были одинаково курносы, одинаково лоснились.
Первое, что удалось разглядеть входящим Екатерине и Потёмкину, были стоящие носками врозь, как и положено по уставу, ботфорты, прикрытые портянками. Их хозяин, солдат, лёжа навзничь, богатырски храпел. Офицер же полусонно бдил, клюя носом над фонарём.
— Встать! — гаркнул Рылеев, идущий следом за высокими особами, и потряс кулачищем, его тень метнулась по стене.
Офицер вскочил, солдат непостижимым прыжком попал ногами прямо в ботфорты и замер, вытянувшись струной, прижав к бедру ружьё.
Лишь теперь Екатерина и Потёмкин разглядели в тёмном углу нечто белое, неподвижное и тщедушное, сжавшееся в комочек.
— А ты почему не встаёшь? — обратился Рылеев к Таракановой. Она молчала, испуганно тараща чёрные глаза. — Не понимает по-русски, — разъяснил Рылеев. — Я счас по-немецки...
— Погоди, — остановил Потёмкин. — Проверю, может, полька... Дзень добжи, пани. Як пани се одчувае? — В глазах заключённой ни проблеска понимания. — Фрейлейн, шпрехен зи дойч?
— Йа, майн герр, — хмуро выдавила она.
— Заген зи, битте... — включилась в разговор Екатерина. — Скажите, кто вы. Я прислана императрицей узнать правду и помочь в определении вашей судьбы.
— Я прошу дать мне перо и бумагу, чтобы написать государыне. Но прежде уберите этих мужланов. Солдат храпит и всё время пускает ветры, и эти его тряпки с ног ужасно воняют. Офицер таращит глаза, когда я иду по нужде... Мерзко, я не могу ничего сделать в их присутствии, у меня всё спеклось внутри...
Глаза Екатерины холодно блеснули под вуалью.
— Я не властна вмешиваться в режим этого заведения. Но я могу попытаться облегчить вашу участь, если вы будете искренни. Скажите, кто вы и откуда родом?
— Я великая русская княжна, дочь покойной императрицы Елизаветы.
— Настаивая на лжи, вы усугубляете вину. Вы пытались склонить к государственной измене графа Орлова и подбивали турецкого султана начать войну против России. На юге льётся кровь, и этого достаточно, чтобы предать вас казни.
— Наглая и бесстыдная ложь, — стояла на своём узница.
— Не боле наглая, чем ваше запирательство. Вот письмо Орлову, вот султану. Хотите посмотреть?
— Это всё подделали подлые поляки Радзивилл, Огиньский... Я не захотела участвовать в их авантюре против российского престола.
— У нас есть другие ваши письма, и даже неграмотный заметит, что писано одной рукой.
— Я не хочу говорить на эту тему, — уклонилась от ответа Тараканова. — Если где-то писала или болтала, всё по легкомыслию... Я готова умолять о прощении. Выпустите меня из этой ямы, я тотчас же покину Россию, у меня жених в Оберштайне. Я никогда не буду претендовать на престол.
Они нависли втроём над маленькой белой фигуркой, загнанной в угол, — громоздкий Потёмкин, плотная, как тумба, Екатерина, массивный Рылеев. За ними высился рослый офицер с палашом наголо, замер солдат, взявший ружьё на караул.
Глаза княжны, огромные, испуганные, бегали, пытаясь уловить хоть каплю сочувствия, с лица на лицо.
Екатерина говорила ровным и бесстрастным голосом:
— Я не могу ничего сделать, пока не назовёте своё имя и сообщников.
— Но, госпожа... — начала говорить княжна и захлебнулась воздухом. Преодолев удушье, хотела продолжить: — Я ничего... — Опять всхлип долгий, со стоном, и взрыв кашля надсадного, натужного, рвущего лёгкие. Никто не шелохнулся, пока она билась на постели, прижимая платок к губам. Подавив кашель, попросила хриплым голосом: — Воды.
Потёмкин налил в кружку, протянул, заметил, как холодно и зло блеснули глаза Екатерины. Княжна пила, стуча зубами по кружке.
— Спасибо, генерал. Милая госпожа, пусть пришлют врача, я больна и... беременна... Выпустите на волю! — Это была мольба, идущая от сердца. — Я умру в этой темнице. Пусть уберутся солдаты... В конце концов вы женщина и можете понять меня как женщину...
— Назовите ваше подлинное имя.
Княжна помолчала, пытливо всматриваясь в лицо под вуалью, затем медленно поднялась, опираясь спиной о стену, и чётко выговорила:
— Я Елизавета, дочь покойной императрицы Елизаветы Первой и законная наследница российского престола. Пусть я умру, но правда торжествует. Екатерина захватила чужое добро.
— Замолчи! Ты мерзавка и самозванка! Ты будешь сидеть тут, пока не назовёшь своё имя.
— Где мой муж адмирал Орлов?
— Там. Где ему положено быть.
— Передайте ему, что он негодяй, он знал, на что обрекал меня... — Княжна сползла по стене вниз и закашлялась, сжавшись в комочек.
9
Они остановились у двери спальни.
— Ты не войдёшь? — спросила Екатерина, не приглашая, но и не выпроваживая.
