Виват, залп.
— Прошу подать десерт дамам, — возгласил светлейший.
Вдоль стола пробежали слуги, одетые в гренадерские мундиры, зачерпывая из хрустальных чаш десертной ложкой бриллианты и высыпая их в бокалы дам. Потёмкин, откинувшись самодовольно, положил руки на плечи Софьи и княгини Долгорукой, прижал обеих к себе.
Это уже был перебор, которого не смог стерпеть супруг княгини. Он вскочил, отбросив стул.
— Вы забываетесь, господин Потёмкин! Я не позволю, чтобы вы обращались с моей женой как с заезжей шлюхой!
Потёмкин шепнул княгине:
— Парижские туфельки, что обещал я, ждут вас на квартире... — затем, не спеша встал, мрачный, чёрный, лохматый, вышел из-за стола, взяв за руку, будто мальца, генерала, подтянул к себе, другой, свободной, сорвал с груди ревнивого мужа аксельбанты, сгрёб в горсть орденские звёзды, подтянув к горлу. — Ты, мразь благородная! Пока ты нежился в перинах со своими шлюхами, другие истекали кровью под огнём. Я дал тебе погоны генеральские, я дал тебе ордена и ленты, и я же их сорву и вышвырну тебя ко всем чертям. Ты блюдолиз и подлипала, привыкший гнуть спину перед сильными, — садись и не позорь свою жену. Сядь! — заорал Потёмкин, и генерал покорно сел на стул, пододвинутый слугой. — Идём, Софья, я не могу быть возле этой трусливой мрази. — Подхватив Софью на руки, понёс в таинственную комнату, куда вела маленькая дверь и никто не имел право входить.
Вовсю наяривали гудошники, пел хор, звенели бокалы. Никто ничего не видел. Плакала Долгорукая. Возле неё стоял на коленях князь, тоже утирая слёзы.
Из кабинета выскочила Софья.
— Он умирает... он умирает... — И рухнула в обмороке.
Замер оркестр. Умолкли хористы. В тишине простучали каблучки — в кабинет пробежала Санечка. Выбежала тотчас же и крикнула:
— Скорей врача!
20
У полкового штаба был выставлен почётный караул. Когда карета подъехала, барабаны отыграли «честь». Кнорринг, командир Таврического гренадерского полка, священник, врач, адъютанты столпились у кареты, чтобы принять больного.
Но Потёмкин сам выбрался на волю.
— Григорий Александрович, обопрись на плечо, мы тебя на руки примем.
— Отойди, Мотя, я сам.
И он таки сделал неуверенный шаг, другой, потом зашагал твёрдо. Халат свисал с исхудавшего тела. Кнорринг указал:
— Сюда, пожалуйста, кроватка приготовлена, перина, чистенько.
— Не надо... перину... Жарко, душно... Мне б сенца поболе и попону...
— Как изволите, и это готово, сюда.
В небольшом зале сложена в углу копёшка свежего сена, покрытая ковром. Больной Потёмкин раздражителен, привередлив.
— Я сказал: попону... Присяду пока. — Опустился в кресло. — Квасу мне.
— Не надо квасу, ваше сиятельство, — возразил толстяк в очках — доктор.
— Тогда клюквенный отвар...
— Более квасу вреден.
— Заладил одно: не надо, вреден, что ж мне, с жажды подыхать? Тогда щей со льда. Щей!
— Ваше сиятельство, — взмолился врач.
— Будешь перечить — выпорю! Велю шпицрутенов дать! Щей! И подите прочь все, отдохнуть хочу, а ты, Саня, побудь. Лягу, пожалуй... Боже, как славно на сене, детством, лугом пахнет... Сейчас в Чижове сад уж облетел, только на сирени да на дубах лист... Достань чернила и бумагу, письмо послать надобно. Открой двери и окна — душно.
— Все настежь, Гришенька. Леоныч, проследи, чтоб кто под окнами и дверьми не шастал. Любопытных больно...
— Пиши: «Яссы, четвёртое октября. Матушка, всемилостивейшая государыня, — говорил он с одышкой, — нет сил более переносить мои мучения. Одно спасение — оставить сей город, и я велел свезти себя в Николаев. Не знаю, что будет со мной... Вечный и благодарный подданный». Написала? Дай-ка руку свою приложу, а то подумают, подложное письмо. — Попробовал подняться, застонал. — Больно, сил моих нет. Но врёшь, врёшь, хвороба... Потёмкин ещё жив, ещё поборется... — Он рывком встал, присел к столику, приписал, диктуя сам себе: — «Я для спасения уезжаю...» — Отбросил письмо. — Теперь уж помоги, друг мой сердечный. — Завёл руку за шею Санечке. Она разрыдалась.
— Ты что?
— Даже со мной... даже сейчас говоришь её словами.
— Какими?
— Депеша пришла от неё, я не хотела показывать. Но ежели, не приведи Господь, случится что — грех будет на душе.
Потёмкин стиснул плечо женщины так, что она ойкнула.
— Подай сюда! — И упал на попону.
Она вытащила из шкатулки письмо. Потёмкин поднёс к глазам, рука дрожала, по бумаге скользили тени.
— Ни черта не вижу, читай.
— «Друг мой сердечный! Прошу Бога! Да продлит он силы твои...»
Потёмкин просветлел лицом, улыбнулся.
— Господи, дай ей здоровья. Помнит, любит по-прежнему! Ну, дальше, дальше... — Санечка молчала. — Дальше, говорю!
— Если хочешь... «Платон Андреевич благодарит за поклон и сам к тебе напишет...»
— А, благодарит! — закричал Потёмкин. — Нужны мне его поклоны, как чирья на заду, сволочь, гад ползучий, вор ночной, сукин сын! Подполз, подкрался к трону, пока я кровью умывался! Разоритель России, кобель вонючий! Нет, не время лежать! Ехать, немедля ехать! Спасать её надо... Коней! Пусть, Санечка, коней, — жалобно вдруг попросил, теряя силы. — Боже! Опять больно... как больно... Открой окно, душно. Смрад, смрад у трона... Она не понимает... — шептал Потёмкин, впадая в забытье.
— Он умирает!.. Доктора!
В покой вбежал толстячок в очках, посчитал пульс, приложил ухо к груди.
— Ничего, сейчас отворим кровь... Напор желчи.
Лунная ночь была безветренной и безмятежной. Во дворе толклись люди. Два парика склонились друг к другу:
— Трудно жил, трудно отходит...
— Наоборот, весело жил, легко.
— Это как посмотреть...
— И то правда. Отходил бы скорей, надоело.
— Охохошеньки, пойду в постелю. Что-то я сегодня утомился.
— А, может, в картишки перекинемся?
— В дурачка.
— В дурочку бы... Да не с кем, тут и шлюхи не отыщешь.
— Не в Питере, чай.
21
В полутьме кареты под лучами утреннего солнца чеканный профиль светлейшего был будто облит золотом, искрой вспыхивал глаз. Санечка положила голову Потёмкина себе на колени, гладила ладонями лоб, щёки. Он возбуждённо говорил:
— Перед Богом исповедался, святых даров причастился. Теперь перед людьми бы очиститься. Намедни побывал я ТАМ и понял, Санечка... Со знакомыми свиделся... Жизни моей счастливей не было: любил гулять — и кучи золота спускал, чинов, орденов, богатства, имения — всего достиг, города строил, войска водил, крепости брал. А главного не достиг — Царьград не взял, украли его у меня, из-под носа стащили. И её не удержал...
