Остальные вразнобой, но более или менее стройно:
— Христе Боже наш...
— Яко насытил еси нас земных благ Твоих...
— Благ Твоих...
— Не лиши нас и небесного Твоего царствия.
— Царствия.
— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа... — Гришка сделал паузу.
— Духа...
— Аминь! — гулко и категорично завершил Кисловский.
— Аминь.
Все закрестились, закланялись, но не иконам, а хозяину дома.
— Спасибо, батюшка...
— Дай Бог здоровья за щедроты твои.
— Многих лет, благодетель.
— Господь воздаст за доброту.
— Ступайте с Богом, — благословил хозяин. — А мы, Гринь, в библиотеку, почитаем.
Гришка молча кивнул, норовя при этом скинуть дядькину руку с головы.
— У, непокорный, — буркнул Кисловский, дав племяннику лёгкого шлепка.
У стола образовалась толчея: лакеи спешили убрать недоеденные блюда, а прихлебатели норовили прихватить, что ближе лежит да послаще, кто в ташку — была такая принадлежность туалета, сумка на манер ридикюля, только носимая на перевязи, — а кто и просто в карман или за пазуху.
А дядька и племянник между тем устроились по раз и навсегда заведённому порядку: Кисловский в креслах у камина близ легко сервированного — вином и закусками — столика, а Гришка с тяжёлым фолиантом возле окна, ближе к свету.
— На чём-то, бишь, мы остановились? — спрашивает Кисловский, наливая из бутыли в серебряный кубок и раскладывая на столе трубки.
— Вот это место из Катона, где он говорит, что разумный властитель, желая быть разумным и справедливым, обязан, во-первых... Я потом ещё читал, да вы, дядюшка, захрапели.
— Так уж и захрапел, — выпив, Кисловский закладывает в рот ломтик яблока и, жуя, бормочет: — Памятлив, бесёнок... Ну, ин, ладно, будь по-твоему, читай с того места. — Кисловский принялся раскуривать трубку и устраиваться полулежа, глаза посоловели и вот-вот сомкнутся.
— Итак. — Гришка прокашлялся и принялся за чтение: — «Когда правитель хочет быть справедливым и любимым в народе, он должен почесть за самое главное...» — Он говорил книжные слова на память, ибо уже прочёл сей труд, а мозги имел на редкость цепкие, а сам смотрел, как за соседским забором Тимоха Розум лез по яблони, цепляясь за тонкую ветку. Ветка гнулась всё сильнее, и вот-вот... Гришка, не удержавшись, засмеялся и забыл про текст:
— Упадёт, дурень.
— Что? Что ты сказал? Так написано? — Кисловский выплыл из дремоты, не вполне ухватив смысл сказанного.
— «Упадёт сей правитель, коль не будет следовать правилу, — продолжил невозмутимо Гришка, — а посему надлежит придерживаться раз и навсегда проверенных ещё предками канонов...» — Он говорил нарочито занудно и монотонно, поглядывая на дядюшку.
А дядюшка, приложившись к очередной чарке, вовсе разлёгся в креслах, борясь с дремотой тем, что разглядывал полки с книгами, бильярд, стоящий в дальнем углу, стойку с киями, портреты в золочёных рамах...
На пороге возник дворецкий.
— Ваше высокопревосходительство, как вы и велели немедля доложить, искомый повар явился.
— Сам явился? А, сукин сын, выпороть, а потом представить пред мои очи.
— Но ва... ваше пресходительство... он не тот... не того... — Язык не слушался дворецкого, он был пьян.
— Возражать? Сам под батоги хочешь? Всыпать двадцать пять горячих, а потом на доклад ко мне.
— Воля ваша, — пробормотал дворецкий, — я только хотел...
— Марш отсюда! Распустились! Вот что, Гринь, сходи и посчитай, чтоб именно двадцать пять и не одним меньше. Я тут подожду. — Рука Кисловского потянулась к бутылке.
Гришка как раз поспел к началу экзекуции. Повара разложили на скамье, один лакей сидел у него на шее, другой на ногах, прижав ступни ног, чтоб не дрыгался. Кучер, здоровенный детина в красной рубахе распояской, стегал по голому заду плёткой. Дворецкий отсчитывал удары:
— Восемнадцать, девятнадцать, двадцать один... Постой, а где двадцать? Давай сначала двадцать. Хотя, погоди, а шестнадцать было? Не было! Ну пошёл: шестнадцать, восемнадцать, .двадцать один... А двадцать опять пропустили! Двадцать, двадцать один... двадцать четыре, двадцать пять. Вот теперь всё. Аминь! — Дворецкий перекрестился. — А теперь, Степа, пожалуй к чарке. И вы, Антон, Сема... дай и ему, бедному...
Повар пружиной сорвался со скамьи и, выдернув изо рта кляп, заорал:
— Это насилие, варварство! Я буду жаловаться посланнику его величества короля Франции. — Он мог говорить всё, что угодно, ибо никто из присутствующих по-французски не понимал, а повар слал проклятия именно на этом языке. Он мимоходом махнул предложенную чарку и только в сей момент, видимо, сообразил, что мечет бисер перед свиньями. Размазывая слёзы по лицу, перешёл на русский: — Вы не имей право... Я есть французски дворянин, голый задница пороть нельзя розги и плётка... Я пришоль, читав обвеска газета: нужен повар. — Обратив на барский вид Гришки своё расстроенное внимание, спросил: — Парле ву франсе?
Гришка помотал головой, но, взяв несчастного за руку, сказал:
— Идём к господин Кисловский. Парле ву франсе.
Участники экзекуции пили за здоровье поротого и кричали вслед:
— Адью, мусью!
Гришка ввёл француза в библиотеку и доложил:
— Двадцать пять горячих чок в чок, сам считал. Только это не наш беглый повар. Это француз.
Кисловский, с трудом поднимая веки, спросил:
— Какой ещё француз?
— Вы ж давеча обвещали газетой, что требуется повар взамен сбежавшего Гаврюшки. Вот этот и явился.
Кисловский сразу протрезвел.
— Месье?.. Пардон, о месье, пардон...
Француз, поняв, что перед ним наконец появился человек, с которым можно объясниться, разразился гневной речью, в которой Гришке пару раз послышалось явно не французское словосочетание «твою мать».
Кисловский понял, что разгневанный француз ославит его на всю Москву, а то, чего доброго, и жалобу подаст.
— Пардон... пардон... — пытался он остановить словоизвержение темпераментного иноземца, но француз сверкал очами, дёргался и говорил, говорил. Тогда потерявший терпение хозяин гаркнул: — Молчи! — Тот осёкся на полуслове.
— Садись, плиз. — Кисловский показал на кресло.
— Садис, садис! — истерично выкрикнул француз. — Как садис? Как? — Он попробовал коснуться рукой места, на котором сидят, и завопил не своим голосом.
Тьфу, из головы вон, — махнул рукой Кисловский. Подойдя к письменному столу, он выдвинул ящичек, сгрёб горсть золотых. — На, месье, пардон, ошибочка вышла.
