— Моё? — Француз ошалело смотрел на золото.
— Твоё, твоё... А то раззвонишь на всю Москву...
Француз ловко пересчитал монеты, и они мгновенно исчезли, будто и не было, упал на колени и приник к руке Кисловского.
— О, мои дье! Мерси, мерси. Спасибо. О, месьё...
— Да ладно уж, чего там... Давай-ка выпьем мировую.
Француз единым духом осушил кубок и, пятясь, заторопился к выходу, не переставая кланяться. Кисловский мотнул головой вслед:
— Боится, чтоб не передумал! Колдовская сила в золоте, а? И то, гад, за двадцать пять горячих годовое жалованье получил и даже более того... Вишь, племянник, иной раз задницей схлопочешь больше, чем головой. Смекай! Так на чём мы с тобой остановились?
Вздохнув, Гришка взял в руки книгу.
6
Гриц посмотрел в окно: Розум спускался с яблони. Глянул на дядюшку — спит. Гришка вышел из библиотеки и побежал на задний двор. Розум сидел на заборе и коротко, словно созывая голубей, посвистывал, но Гришка знал: его подзывает.
Взобрался на забор, сел рядом. Тимошка, будто и не видя, грыз румяное яблоко. Гришка сглотнул.
— Дай и мне.
— Нету.
— Брешешь, ишь кафтан вздулся, за пазуху набил. Есть.
— Да не про вашу честь. — Тимоха жадно запустил зубы в румяное чудо.
Гришка усмехнулся:
— Нету так нету, а я-то хотел тебе...
— Что?
— Нет, не буду. — Гришка соскочил вниз. Тимошка — следом.
— Что, а, Гришечка?
— Чудо хотел показать. Да, вишь, жадным чудо не даётся.
— Бери, бери сколько хочешь. — Тимошка распустил подвязку кафтана, яблоки посыпались на траву. Но Гришка даже отвернулся. — А хочешь, дуль наберу, ох и сладкие...
— Ну, ладно, ежели дуль, то... — Он подтянул дружка вплотную: — Звёзды хочешь увидеть, вот прямо сейчас?
— Звёзды днём не бывают...
— Идём. — Гришка повёл Тимоху в глубину двора к колодцу. — Садись на бадью.
— Сдурел?
— Как опущу тебя вниз, подыми глаза к небу, увидишь звёзды.
— А ты сам?
— Я сколь раз лазил...
— Да ну?
— Ну да ну — в лоханке тону. Лезь.
Скрипнул журавель, и нечёсаная Тимошкина чуприна ухнула во тьму. И надо же было именно в эту минуту конюху подвести пару лошадей к водопою. Он перехватил шест повыше Тришкиных рук.
— Дай-ка, барин, я сам. У меня ловчее пойдёт.
— Да нет, Антипка, я уж...
— Дай, дай, мне мигом надо, барин запряжку ждёт. — Конюх, оглядываясь на дом, стал быстро опускать шест. Вместе с плеском от удара бадьи о воду из колодца послышался дикий крик. Перепуганный конюх попытался дать деру, но, споткнувшись о долблёное корыто, кувырнулся и, отбегая на карачках, бормотал:
— Свят, свят...
А Гришка, натужась что есть силы, перебирал руками шест и орал вглубь:
— Держись, Тимошка! — Оглянувшись на конюха, крикнул: — Подмоги!
Бедный мужик вторично кинулся прочь, когда над срубом показались красные, как куриные лапы, руки мальчишки и рыжая встрёпанная чуприна.
Гришку пороли не на конюшне, а в кабинете дядюшки. Парень был хоть и мал годами, да чертовски увёртлив и силён. Двое мужиков еле справлялись, а сёк тот же, что и француза, кучер, но на сей раз согласно дворянскому кодексу чести — не снимая штанов с наказуемого. Гришка после экзекуции молча лежал, отвернувшись к стене. Кисловский потрепал его кудри:
— Не серчай, Гринь, это я детство из тебя выколачивал. А ну как сорвался бы парнишка да утоп? Грех на всю жизнь. Наперёд думай, а потом делай. О, слышь, дружок орёт, секут, видать, по-чёрному. Насчёт колодца надоумил кто или сам дошёл?
— Книжки читать надо, дяденька, — хмуро посоветовал Гришка.
— Вот и ушлю тебя на той неделе в пансион, там уж начитаешься годков за пять. Самое лучшее заведение в Москве, и языкам обучат, и музыке, и рисованию...
— Мне музыка ваша ни к чему, — огрызнулся племяш.
— Ну, тогда в полк. Ростом ты здоровый, лет на двенадцать тянешь, ружжо удержишь...
— Лучше уж в пансион. — Гришка, охнув, повернулся лицом к Кисловскому, но глядел по-прежнему хмуро.
— Хватит дуться, дурень. Ha-ко побалуйся сладеньким. — Он сунул Гришке бокал вина.
Вот так и произошло прощание с детством: с одного конца больно, с другого сладко.
7
Екатерина занималась в своём кабинете русским языком. Откинувшись в кресле, она подняла глаза к потолку и повторила:
— Я буду пить воду. Я напьюсь воды. Я попью воды... — С мучительным изумлением воскликнула: — Боже, что за язык! Один стакан, одни губы, одно действие, а сколь разно произношение... Господин Ададуров, — обратилась она к наставнику, ещё не старому человеку с лукавым, немного обезьяньим лицом и умными карими глазами, одетому на старый манер в кафтан и сапоги, — можете вы мне разъяснить, в чём различие фраз?
— Могу, матушка княгинюшка, — ласково и напевно отозвался наставник, дружелюбно улыбнувшись Екатерине. — Язык заковыристый, его с молоком кормилицы постигать надобно. Вы ещё не сказали: «я стану пить воду», «я выпью воду», «я выпью воды», «я попью воду»... Да, да, и губы одни, и стакан один, как вы изволили сказать, а действия всё же разные. В одном намерение, в другом — уверенность, в третьем — убеждённость, в четвёртом — исполнение, полное, неполное, чуть-чутошное... Я, ваше высочество, над грамматикой сейчас работаю и каждый день не перестаю восхищаться богатством и разнообразием речи россиян, неожиданностью и живостью образов сего чудного языка. Чтобы овладеть им, надо упражняться каждый день, привыкнуть думать по-русски... — Он с уважением взглянул на Екатерину. — Изумлён и восхищен вашей настойчивостью, трудом неустанным, Екатерина Алексеевна. Зачем вам это?.. Иные, жизнь прожив в России...
— Кто хочет постичь душу народа, должен знать его язык, — ответила Екатерина с полной серьёзностью.
— Позвольте, ваше императорское высочество, слова эти предпослать моему труду. — Ададуров поклонился низко и церемонно.
— Ох уж, льстец вы этакий... — Екатерина звонко засмеялась. — Однако на сегодня хватит, я утомлена. Встретимся завтра, в тот же час.
Ададуров, откланявшись, тихо удалился, а Екатерина прошлась по кабинетику, повторяя:
— Я буду пить воду, я попью воды, я напьюсь воды... — Шагала и шагала, шепча слова, подошла к окошку, прильнула лбом к холодному стеклу.
По жёлтому сумеречному небу бежали неопрятные, грязные тучи. Мокро блестели закиданные опавшими листьями садовые дорожки. Напитанная осенней водой земля казалась голубой. Чёрными корявыми сучьями тяжело качали голые деревья.
