Стоило Гришке слегка коснуться ветвей, и его обсыпало бесшумным бело-розовым снегопадом. Задохнувшись от яблоневого аромата, Григорий остановился. Окно призывно светилось.
Пошарив руками в траве, быстро отыскал лестницу, приставил её, и вот они — перильца балкона, створки лёгких дверей. Пламя свечи, метнувшись, погасло, и Гришкину шею охватили обнажённые девичьи руки.
— Пришёл... заждалась...
Незнакомый дурманящий запах женского тела, шелковистая под руками кожа, мягкие горячие губы, неистовый жар, охвативший вдруг всё тело, безумствующие в саду соловьи, горячечный шёпот...
Июньские ночи коротки. Гришка поднялся, когда за окном начало сереть. Поликсена охватила его тёплыми влажными руками.
— Не уходи. — Хмельной шёпот вязал, держал крепче цепи. Гриц потряс головой, прогоняя наваждение.
— Светает.
— Побудь... не пущу...
— Умом тронулась, — вовсе протрезвев, буркнул Гришка. — А ежели накроет старая ворона, что будет, разумеешь?
— А будь что будет, мне всё равно.
— Что так?
— Сговорена я замуж, а честь не сберегла... Грех-то какой!
Григорий хмыкнул:
— А ты покайся, не впервой, чать. Грех-то и отлетит.
Поликсена обиженно сверкнула глазами:
— Смеёшься, охальник.
— Прощай, Полинька, — смягчился Потёмкин. — Идти надобно.
— Гриш... — голос Полиньки был нежен и вкрадчив. — А на память девушке-сироте не оставишь ли что?.. Вон тебя вчерась как одарили.
Григорий лукаво сощурился:
— Полинька, дружочек, сладок ли я был?
— Ой, Гриша... Гришефишечка... уж так сладок, так сладок...
— Ну, вот видишь, а я сладости задаром раздаю.
На секунду замерев, Поликсена восхищённо прошептала:
— Ты дьявол.
— Будешь умницей, ещё полакомишься.
Она повисла у него на шее, прижавшись всем телом. Чувствуя вновь поднимающееся желание, Григорий обхватил её горячие бёдра и прижал к себе, она задохнулась, шепча что-то...
Вдруг за дверью скрипнули половицы. Гришка вихрем с постели и нырнул в окно. Вслед донёсся ворчливый зов:
— Поликсена! Отвори.
Гришка кубарем скатился вниз, и лестница, будто сама собой, ушла в сторону, бесшумно легла в траву. Кто-то схватил его за руку и потащил в кусты.
— Цел? — Перед ним возникла ухмыляющаяся Тимошкина физиономия.
— Цел.
— Тогда натягивай штаны! — Они расхохотались, давясь смехом.
— Ты как оказался тут? — завязывая штаны, шёпотом спросил Гриц.
— Считай, случаем. Шёл к тебе да гляжу: лестница ещё не прибрана, а солнышко уже небо румянит. Думаю: как бы не попался котик на сметане, а вдруг пособить придётся. Везёт тебе, что друг у тебя пташка ранняя. Слышь, хочешь чудо покажу?
— В колодце? — хмыкнул Гриц.
— Нет, с колокольни. Заскочим к тебе, и айда. Освежимся?
— Как всегда.
— Бежим, надо успеть до восхода.
А Поликсена, отперев дверь, принялась зевать и потирать глаза, делая вид, что сладко спала. Мавра Григорьевна, обойдя комнату, выглянула на всякий случай в сад. И тут Полинька похолодела: в момент бегства Гришка потерял рубаху, и она красовалась на полу у подоконника. Счастье, что Мавра была подслеповата. Заметив беспорядок, упрекнула:
— Неряшлива, матушка, раскидала одёжку. Подбери-ка. Окна раскрыла... — Она подозрительно поглядела на девушку. — Что за шум был перед рассветом, индо меня разбудил?
— Комары тревожили, считай, всю ночь не спала, все их, проклятых, гоняла, — не моргнув глазом, соврала воспитанница.
— А не энтот ли комар смуглявый, на коего вчерась ты всё глаза пялила? Я прознала: он рядом живёт. А?.. Смотри у меня, не для амуров тебя сюда привезла. — Мавра села в кресло, тяжко охнувшее под ней, да и сама она вздохнула при этом никак не тише. — Говорила вчерась с его светлостью насчёт твоего Мировича, женишка объявленного.
— Он не мой, тётенька, и я за него не пойду, — резко ответила Поликсена, сверкнув глазами. Мавра вскочила, как подброшенная.
— Что плетёшь, мерзавка? Её поишь, кормишь, дрянь безродную! Ко двору, в штат фрейлинский определила, а она... — Старуха задохнулась от гнева и вновь шлёпнулась в кресло, хватаясь за грудь.
— Мирович нищ, тётенька, — тихо проговорила воспитанница.
— То есть как — нищ? — Мавра аж рот приоткрыла.
— Алексей Григорьевич сказали, что на родовое имение Мировичей секвестр наложен за долги и дело это бесповоротное. — Она усмехнулась. — У женишка дорогого денег даже на мундир не было при выпуске из кадетов. Алексей Григорьевич справили.
— А что ж теперь, оставил своими милостями? Как-никак родня всё-таки.
— Такой родни, сказали граф, у него целый хутор.
— Замолчи, мерзавка! — снова сорвалась на крик старуха. — Ей слово — она два в ответ! — Задумчиво добавила: — Может, поласковее с его сиятельством надо было, они ведь озорник известный... Я и то пораньше ушла, чтобы поговорить вам с глазу на глаз...
— Куда уж поласковее, — снова усмехнулась Поликсена, показывая оставленные Гришкой синяки на руках. — Всю испятнал, ладно, что хмелен был, а то бы... — врала она вдохновенно и весьма убедительно.
Мельком взглянув на синяки, Мавра проворчала:
— Я те дам «а то бы»... Никаких «а то бы»! — Она явно думала о чём-то своём.
— Но что же мне делать, тётенька?
— «Тётенька, тётенька»... Как глазки строить, так сама, а как чуть что, так сразу же «тётенька»... — Польщённая Мавра растаяла, и страхолюдное её обличье скрасило подобие улыбки. — Не оставляй надежды, я ещё насчёт Мировича у её величества похлопочу. А нет, так поищем кого другого.
— Вы так добры, тётенька, позвольте ручку. — Целуя руку тётки, Поликсена вздрогнула, вспомнив — не умом, а телом — Григория, его жадные, молчаливые ласки.
4
В рассветный час ясного июньского утра Тимоха и Гришка пришли на безлюдную Соборную площадь к Успенскому собору. У входа на звонницу стояли кучкой молодые парни в скуфейках и подрясниках. Обросший бородой, судя по всему, старший, зазвонный спрашивал пристрастно:
— А где же Никодим, где Васята? Ондрий где?
— Сказывали, что ко времени будут.
— Это когда солнце в поднебесье заиграет?.. У, сатаны проклятые, прости меня, Господи, грешного, осквернил уста до восхода красна солнышка, бражничают небось?
— Не-е, дяденька, у Васяты вчерась зуб болел, щёку во как разнесло...
