— Это ты... Глаша?
Она, лениво пошевелившись, приоткрыла глаза.
— Я Даша, Глаша с тобой вчерась была.
Потёмкин потряс головой.
— То есть как вчерась?
— А так, вчерась. Нынче с дружком твоим короткавым.
— Погоди, Глаш...
— Я Даша, не Глаша.
— Э, чёрт, напридумывали имён — Даша, Глаша, Клаша... Сказать: баба, и всё.
— То б и вовсе закрутился, барин. — Даша хохотнула, повернув щекастое лицо к Григорию.
— Отвернись, винищем разит... А где короткавый?
— С Глашкой же за пелёночкой цветастой...
— Глань, твой-то проснулся?
— Затемно побег в полк, сказывал, в Петербург выступать.
Потёмкин вскочил, заметался но комнате, вздёргивая подштанники.
— Где одёжка? Проспал, язви тебя в печёнку... Друга проспал.
Даша села на кровати, потянулась, зябко передёрнув плечами, отчего груди заходили под сорочкой ходуном.
— Да не мотайся ты, ровно поросёнок охолощённый... Всё одно дружка не догнать. Иди, сладкий, ко мне, я тя диковинкой уважу...
— Провалитесь вы к чертям, курвы ненасытные! — Потёмкин задержался у зеркала, глянул — страх Божий: смуглый от природы лик с загула был и вовсе чёрен, волосы всклокочены, подглазья набрякли — пугало. — Где одёжка, чёртовы бабы?
Опять забегал.
— А ты, барин, денежку дай, тогда и камзол будет, и порты.
— Так в камзоле же... Всё небось вычистили?
— Но-но, грязь-то откинь! Мы курвы честные, хоть и не дворянского роду... Глань, подай одёжку гостю.
Натягивая штаны, Потёмкин утих, спросил:
— А у вас, честные, щец-то кислых не осталось ли?
— Как не быть, завсегда держим... Оттягивает. Потёмкин из горла пил и пил, откинув бутыль, перевёл дух, крякнул. Снова посмотрелся в зеркало. Вот теперь лицо как лицо.
7
Домой он приволокся затемно. Огни в покоях были погашены, парадное освещалось одиноким фонарём. Шелестел дождь. Он дёрнул ручку звонка, прислушался. Тихо.
— Вымерли... — проворчал Григорий и дёрнул звонок несколько раз. Безрезультатно. Тогда он принялся барабанить в дверь: — Эй, кто есть, откройте!
Скрипнула створка оконца, прорезанного в двери, послышался сонный голос привратника:
— Чего дверь крушишь, не глухие мы...
— Отворяй, заспал, что ли? Вот я тя сейчас взбодрю...
— Это как же я заспать могу? Мы службу знаем, барин, потому и не открываем, не велено.
— Кем не велено? Обалдел?
— Барин, дядюшка ваш, приказали, ещё на той неделе с университета грамотка пришла, как вы, значит, за нерадение да за нехождение с университету уволены... И в газете прописано. Потому приказано, чтоб в дом не пускать, и ехали бы вы в вотчину свою гусей пасти.
— Ты пьян, лакейская морда! Думай, что несёшь!
— Не со своего голосу, барин приказали, нам, дескать, лодыри в доме не нужны. — Помолчав, обиженно добавил: — И не пьян вовсе, а чуток, впору, для храбрости.
Гришка бухнул сапожищем в дверь и принялся трепать её.
— Дом разнесу! Раскачу по брёвнышку!..
— Утихни, Григорий Лександрович, здеся конюха с плетьми да батогами котору ночь дежурят... Ежели что, приказано: скрутить, выпороть и в часть доставить.
— Чтоб вы сдохли все до единого! — Пнув напоследок двери, Гришка сбежал с крыльца.
— Ты бы, племянничек, спасибо сказал за хлеб да соль! — послышался дядюшкин голос — Кисловский показался в окне второго этажа.
— Вот тебе спасибо. — Гришка повернулся задом и поклонился до земли. Разгибаясь, поднял камень и запустил в окно. Звякнуло разбитое стекло. — Благодарствуем, дяденька!
— Собак, собак пущайте! — закричал Кисловский.
Но Гришка перемахнул через забор, заперев предварительно калитку, чтобы псы не выкатились на улицу. Он удалился во тьму, сопровождаемый пёсьим хором, к которому присоединялись всё новые и новые голоса.
8
Стоя на паперти, Григорий отряхивался от дождя. Промок изрядно. Волосы прядями-жгутами спускались на плечи, на щёки, скрывая лицо. Он вошёл в храм. Дверь отворилась бесшумно. У алтаря краснели огоньки лампад, трепетало пламя немногих свечей. Шум дождя остался за дверью. Григорий преклонил колена. Тёмные глаза святых смотрели из мрака строго и требовательно. Он выбрал из них самые внимательные и сочувствующие — глаза Спасителя.
— К Тебе обращаюсь, Вездесущий, Всеведущий, Всеблагий... К Тебе пришёл в трудный час жизни своей. Научи, Всеправедный, открой путь, наставь. — Григорий пятерней поднял надо лбом пряди мокрых волос, чтобы не мешали зреть лик Божий, и они вздыбились, образовав подобие венца, открыли напряжённый лоб; и лицо его — крючконосое, тёмное, измождённое — было страшно и являло вовсе не покорность, не мольбу, а вызов, настойчивое требование. — Укрепи душу мою. Познание и премудрость книжная открыли мне лишь ничтожество моё, а бедность преграждает путь к свершению замыслов. Стремление постичь мир страстей оборачивается грехом каждодневным, каждочасным, непреодолимым… Неужто я рождён червём безгласным, игрушкой неведомых сил? Грешен, грешен, многажды грешен!.. Но стремлюсь отдаться воле Твоей, Тебе, лишь Тебе, Боже, служить. Наставь, научи, облегчи бремя моё... Призри благоутробием щедрот Твоих...
Григорий обращался к Богу в голос, не стесняемый ничьим присутствием; страстные слова, изливаясь и умножаясь эхом, облегчали душу. Но не знал, не ведал грешник, что его мольбу слышал не только Бог, но и митрополит Амвросий.
Выйдя из алтаря, он заинтересованно и внимательно слушал. Выждав, когда Григорий начал бить поклоны, произнёс:
— Больно строго говоришь с Господом, Григорий, не милости требуешь, а соучастия в грехе. — Григорий вскочил, отвернул в сторону угрюмый взгляд. — Не стыдись откровения, оно есть дар Божий. Ну, здравствуй, здравствуй... Эк тебя перекорёжило, совсем раскис. — Спросил запросто: — Куликал небось ночей несколько? Бражничал? Так-то не годится, идём ко мне. А что нынче шатаешься, домой бы тебе.
Григорий лукавить не стал, ответил с усмешкой:
— Выставил дядюшка из дому, идти некуда.
— Вон с чего тебя к Богу потянуло... А за что отлуп дали от дома?
— Прознал дядюшка, что отчислен я из университета, ну и... Уезжай, мол, в деревню, гусей пасти. Даже подштанники запасные не пустил взять.
— Ну, ты и к Богу, за утешением?
— Не совсем так и не только потому. Я ведь университет не по лености бросил. Мне надоело убивать время в этой кунсткамере, куда собрались тени прошлых веков, чтобы внушать нам зады науки. Они погрязли в тупости, ханжестве, интригах. Годы идут, а время яко смерть — пропущение его небытию подобно.
