— Я завсегда готов, Григорий Лександрыч, — козырнул флигельман.
Войдя со света, Григорий прищурился: в полковой избе многолюдно и ничего не разобрать. Налетел вихрем и повис у него на шее Тимоха Розум.
— Здорово, Гриц! Прознал, что ты в полку, дай, думаю, навещу, а как раз дяденька Кирилл ехали сюда, я и прицепился. Как ты тут, постигаешь ратную науку?
— Считай, постиг.
— Так скоро?
— Дело нехитрое — нижний чин что дубовый клин, каждый норовит ударить. Зевнёшь, вглыбь вобьют по самую маковку. Резон таков: влезть повыше, чтобы самому бить. А ты, слыхать, из действующей армии выбыл, навоевался уже? Ты из самой Пруссии?
— Была действующая, стала бездействующая. Вдарили разок под Егерсдорфом, надо бы Кёнигсберг брать, а командующий — пора, мол, на зимние квартиры. Солдаты у костров мёрзнут, а офицеры по балам да немочек щупают, они до этого охочи. Оно вроде и можно бы жить, да жалованья не шлют, а лавочник немецкий скуп, в пове́р не даёт.
— А чего спрашивать, — ухмыльнулся Потёмкин. — Ты ж победитель, бери, и точка. Война всё спишет.
— Не, брат, об этом и думать не моги — за грабёж обывателя на гауптвахту, а то и в Сибирь.
— От жизни такой и сбёг?
— Не токмо я, однова Апраксин с чего-то вспопашился и приказал в отступ идти. А дожди, а грязюка, пруссак осмелел, наседает, кинулись бечь, всё побросали — и пушки, и припас огневой, и всё барахло. У Апраксина одного, не считая казённого имущества, обоз в две с половиной сотни подъёмных лошадей — мебеля, да хрусталя, да постели, да мамзели, сто двадцать душ ливрейной прислуги. Что там фельдмаршал, сержант каждый имеет свою коляску, пятеро людей, до трёх повозок с провиантом и лохманами... Не воевать, а на свадьбу ехать...
— И всё побросали?
— Всё как есть, голова в Петербурге, а хвост в Кёнигсберге...
— Дела, — сокрушённо покрутил головой Потёмкин.
— А с чего побёг, никто не знает. Прибыла инспекция от царицы, начальник Тайной канцелярии... Дурной Розум кинул мозгами туда-сюда, да дяденьке родному через тятю просьбу: выручайте, мол. Вот и приспособил меня Кирилла Григорьевич по цехмейстерской части патроны да портянки считать. Вот уж в поручиках хожу. А ты как планты плантуешь?
— Планты одни: где денег взять да как в чины пробиться.
— Насчёт денег я подсоблю, а для чина случай нужен.
— Это как у тятеньки твоего, чтоб царица глаз положила? А правду говорят, Тимоха, что он ей тайным мужем приходится?
— Тсс... дура... Попадётся наушник, сразу в Тайную канцелярию сволокут, язык-то укоротят. Вон у окошка Степа Шешковский, оттель...
Из комнаты полкового командира выкатились флигель-адъютант в полковничьем чине, весь в шнурах и аксельбантах, гвардейский капитан мрачного вида, поручик в кавалергардском мундире. Распахнув услужливо дверь, стали в линию.
За ними показался командир Измайловского гвардейского полка гетман Разумовский.
Что-что, а умение вытянуться в струнку Леоныч успел воспитать, а к тому же если ты велик ростом, мощен телом и стоишь почти на пути начальства...
— Ба, Гришенька, здравствуй! Вот где объявился, беглец. — Разумовский протянул Потёмкину руку. — Господа! — Напевно и чуть-чуть жеманно, как всегда, Разумовский аттестовал: — Рекомендую Григория Александровича Потёмкина, наш московский сосед, роду древнего, философ и книгочей, а как поёт! Божественный дар имеет и на церковное и на светское пение. Полагаю, господин Бергер, что будет уместен в дворцовых караулах, особливо при его высочестве... Степа, приметь его...
— Слушаю, ваше сиятельство! — козырнул и звякнул шпорами командир полка.
— Не лишним окажется и среди наших молодых друзей, — будто мимоходом бросил он мрачному капитану. И, оборотись к Тимохе, спросил: — Едешь со мной?
— Позвольте задержаться, ваше сиятельство. — Тимоха субординацию соблюдал и службу знал.
— Честь имею! — Разумовский шагнул за порог.
Офицерство выкатилось следом.
— Вот те, Гриц, и случай, — хохотнул Тимоха. — Слово гетмана дорогого стоит.
— Мне б, Тимоша, случай, как у тятеньки твоего.
— А не окосеешь, на чужое заглядывая?
16
Совет проходил в почти семейной обстановке. Больная Елизавета, располневшая, но всё ещё молодящаяся — набелённая, нарумяненная, с кудерками и букольками, в бриллиантах, — полулежала на софе. Но природу не обхитришь: лицо совершенно округлилось, шея начиналась от щёк и сливалась с плечами, высокий парик несколько правил дело, но от былого изящества и стати сохранились, увы, только воспоминания; круглый лик, умильная улыбка, платье балахоном — ни дать ни взять матрёшка. За спинкой софы молодой фаворит Иван Иванович Шувалов. Коли перекинуть взгляд с его писаной красоты лица на вырубленный топором образ старшего брата — генерал-фельдцехмейстера Петра Ивановича Шувалова, то никакого сходства обнаружить не удастся. Если над отделкой младшего природа изрядно попотела, то старшему швырнула от щедрот своих не меряя, но как бы впопыхах. Но и ума и характера тоже не пожалела. Как особа доверенная и сугубо полезная, он помещался также в непосредственной близости к императрице, по правую руку. Позицию слева занял великий канцлер Алексей Петрович Бестужев. Чуть поодаль бдили обер-прокурор Глебов и обер-полицмейстер Корф. Его императорское высочество места постоянного не занимал и, словно маятник, мотался у окна. Кучкой теснились военные чины, меж ними президент военной коллегии Чернышёв, фельдмаршал Салтыков. У столика пристроился вице-канцлер Воронцов.
Елизавета, жеманясь, вздохнула и произнесла:
— Ах, что делают годы, господа! Давеча взглянула на себя в зеркало и подумала: Боже, неужто это я, когда-то восхищавшая собой Европы...
— Что ты, матушка, — торопясь, чтобы никто не опередил, подал голос Салтыков, — ты по-прежнему ах как хороша.
Хор голосов, хоть и вразнобой, подхватил:
— Истинно так...
— Икона писаная!
— Несравненная ты наша...
— Полно вам, ласкатели да блудословы. — И всё же польщённая Елизавета довольно улыбнулась. — Никому Господь не сулил вечной молодости и красы. — Она перекрестилась, и все торопливо замахали троеперстиями. — Ванечка, поправь ожерелье на шее, быдто корябает... Вот так... К делу, господа, к делу. Забота моя такая: надо бы Зимний достроить, а то ведь так и умру, не пожив в нём.
И снова нестройный, но громкий хор:
— Жить да жить тебе...
— Рано закручинилась...
— Господь милостив...
На сей раз Елизавета поморщилась.
— Я о деле, а вы свои припевки... Архитект Расстрелиев требует тыщ под четыреста, а где взять? Что присоветуете, господа Тайный совет?
