В данный момент его высочество, наследник наследника престола, сражались в шахматы со своим воспитателем, а папенька, то есть старшее императорское высочество и наследник престола, положив руки на плечи голштинцев и примкнувших к ним шталмейстера Льва Нарышкина и обер-гофмейстера, начальника Тайной канцелярии графа Андрея Шувалова, раскачиваясь, пели нечто громкое и ритмичное на немецком языке — в духе доброй немецкой привычки, означавшей единение всех дойче. К поющим подошёл лакей, предлагая вино. Ансамбль дружно потянул руки к бокалам.
— Айн, цвай, драй! — Пётр опрокинул рюмку в рот, остальные последовали его примеру. Пётр снова взял вино и обратился к лакею: — А ты, русски холопски юнош, хотел бы покушать такое вино?
Смущённый обращением великого князя, мальчишка-лакей залепетал:
— Я, ваше императорское высочество... Как то есть, не могу знать, ваше императорское высочество...
— Великий князь угощает, пробуй. — И Пётр выплеснул вино в лицо лакею, красные струи стекали по лбу, бровям, слепя глаза, расплывались кровавыми пятнами по белому пластрону. Лакей стоял, не шелохнувшись, Пётр захохотал: — Ещё попробовай?
Нарышкин инстинктивным движением перехватил руку великого князя:
— Герр Питер, Павлуша, наследник...
Мальчик, оторвав взгляд от шахматной доски, недоумённо смотрел на родителя. С пьяной непредсказуемостью Пётр сменил веселье на гнев:
— Ты, свинья, поднял руку на великого князя. Штелль гештандт! Смирно! Стоять!
Опомнившийся Нарышкин забормотал:
— Я, ваша светлость...
— Молчать! Граф Шувалов, бунт! Выпороть дерзнувшего поднять руку, тут же, сей момент!
Коллеги по вокальному ансамблю схватили Нарышкина и с хохотом поволокли на диван.
— Капрал! Шпицрутен!
Из-за двери, как чёртик из бутылки, выскочил капрал с пучком розог.
— Ваше императорское высочество. — Пётр обернулся на голос, перед ним стоял Панин, державший за руку Павлушу. — Сын хочет пожелать вам спокойной ночи, час поздний, нам пора идти. Вы позволите? — с поклоном спрашивает Панин — ишь, толст-то толст, а спина гибкая, как лозинка.
— Сын, говоришь? — Пётр с трудом приходил в себя после приступа гнева. Опустив на голову мальчика ладонь, неприязненно посмотрел на него. — До-ро-гой мой сын! Сто тысяч принёс! — Пётр хохочет. — Спокойная ночь желать, да? — Мальчик что-то лопочет, но из-за шума не разобрать. — Тихо! — гаркнул Пётр.
— Спокойной ночи, папенька, — нежным, почти девичьим голоском произнёс мальчик, — и пусть пребудет с вами благословение Божие.
— Карош мальтшик... А где твоя мама?
— В Петергофе, папенька.
— Нарышкин! — позвал Пётр. Экзекуторы освободили графа, и тот подбежал, оправляя мундир. — Великая княгиня была звана к ужину, почему не прибыла?
— Больна, герр Питер.
— Больна, всегда больна... Седлать коней!
Панин осторожно повёл мальчика меж раскиданных стульев, валяющихся бутылок, скомканных салфеток.
Пётр осадил жеребца у оранжереи, где жила Екатерина, подождал, пока подбежавший голштинец из сопровождения не подставит спину. — Пётр, будучи малорослым, не дотягивался со стремени до земли, ибо жеребец был под ним истинно царский — рослый, горячий.
На крыльце двое гвардейцев скрестили перед грудью Петра ружья.
— Опять вы, сволочь, опять спектакль!
— Не извольте гневаться, сударь, — спокойно отозвался один из стражей. — Мы не сволочь, а гвардия её императорского величества. Кто вы таков и что вам надо?
— Вы меня не знаете?.. Солдаты! Взять мерзавцев!
Часовой выстрелил над головой, и сразу же со всех сторон появились гвардейцы. На крыльце показался офицер, посветил фонарём.
— Отставить тревогу! Добрый вечер, ваше высочество. Пожалуйте в дом.
— Почему столько войска?
— Приказано усилить охрану, чтобы к великой княгине никто не проник и чтоб никаких сношений, особливо с иностранцами.
— Но я же не иностранец!
— Просим о прибытии заране предуведомлять, а то ночь темна, беда рядом ходит. Извините великодушно!
— За мной, господа.
Но деликатные «господа» предпочли остаться в стороне от семейной сцены, а в том, что сцена состоится, никто не сомневался.
Когда Пётр ворвался в спальню, Екатерина спокойно лежала в кровати. Он резко рванул полог в сторону. Задрожало пламя свечей трёхрожкового шандала у изголовья. Екатерина открыла глаза, поднялась на локте:
— Чему обязана, ваше высочество? Вы нарушили уговор: спальня каждого — дело каждого.
Хмельной Пётр улыбнулся и, приблизив лицо к Екатерине — глаза в глаза, — сказал:
— Узнал, что жёнушка больна и беспомощна, явился защитить.
— Напрасно тревожитесь. Охраняют меня, будто крепость в осаде, воробей не пролетит. — Она смотрела холодно, с презрением.
— А вы опять больны? В который раз?
— Сосчитайте.
— Сколько лет с вами не сплю, а вы всё рожаете да выкидываете. Со счёта сбился. Отчего бы это?
— А Лизка Воронцова разве от вас беременеет?
— Да, да, да! — закричал Пётр. — Это я с вами не могу быть мужчиной...
Екатерина расхохоталась:
— Боже мой, весь двор знает про ваши рога, лишь вы, простачок...
Пётр горделиво вздёрнул подбородок.
— Я хоть сейчас готов доказать вам... — Он расстегнул ремень.
Екатерина, сверкнув глазами, резко поднялась, схватила шпагу, стоявшую у изголовья:
— Я смогу постоять за свою честь! Вы забыли наш договор: интимная жизнь каждого независима.
Пётр приблизился к ней. Лицо его было в полутьме спальни белым и страшным.
— Знаешь, Катья, когда я взойду на престол, то собственной рукой обрежу эти косы. — Он запустил руку в волосы жены, она резко отвела её. — И это будет постриг в монашки. А может, чтобы ловчее было палачу... Нет, я тебя отдам на потеху роте голштинцев, вот натешишься...
Пётр с хохотом выскочил вон. Загрохотало множество ног, послышался топот копыт.
Из-за портьеры вышел Григорий Орлов, бледный от ярости, швырнул на ковёр шпагу.
— Ещё момент, и я б его проткнул!
— Русский Бог тебя благословил бы за это, Гришенька.
Орлов посмотрел на Екатерину неотрывным взглядом, она глаза не отвела. Тогда Гришка усмехнулся:
— Из благословения солдатам сапог не сошьёшь, матка.
— Сапоги — это моя забота, — легко ответила она. — Подай-ка ларец. — Она вытащила бриллиант в массивной золотой оправе. — Роту обуть хватит?
