— Кто ты, старик, и отчего решил, что я тревожусь?
— Имеющий глаза — да увидит, имеющий сердце — да почувствует... Я Ламберти, садовник, изгнанный Елизаветой и нашедший приют у тебя.
— Откуда тебе ведомы мои страхи и сомнения?
— Лицо и глаза человека — это открытая книга, которую не может прочесть только глупый... Я знаю, ты родилась под счастливыми звёздами, и скоро сбудется твоё предназначение.
— В чём оно?
— Тебе светили три короны, и ты не ошиблась, выбрала российскую. Уже недалёк тот день, когда ты будешь ею увенчана.
— Старик, ты колдун или подослан моими врагами?
— Не обижай подозрением, я чист перед тобой. Мне известно расположение твоих звёзд... И не бойся, сударушка, врагов заспинных. Твой главный враг в тебе самой, он страшнее. — Старик нырнул в зелёную гущу сирени и уже оттуда добавил: — Спеши, тебя ждёт сын.
— И это ты знаешь?
Ответом было молчание.
Павлуша встретил её у входа в беседку. Подойдя неслышно и держа шляпу в руке, шаркнул ножкой, поднял на мать глаза.
— Здраствуйте, маменька. — Он приложился губами к её руке.
— Здравствуй, дружок мой. — Екатерина коснулась губами волос сына. — Здоров, весел?
— Всё хорошо, маменька.
— Ты изрядно говоришь по-русски.
— Никита Иванович полагает, что тому, кто взойдёт на престол, нужно знать язык своего народа. — Павлуша тактично отступил в сторону, давая матери пройти.
— О, ты у меня ещё и рыцарь. — Екатерина встрепала волосы сына.
Недовольно поморщившись, Павлуша поправлял изъян в причёске и отвечал:
— Мужчина должен уступить дорогу женщине. Так учит Никита Иванович.
Навстречу из беседки шагнул Панин, с неожиданной лёгкостью неся тучное тело.
— Нижайший поклон, Екатерина Алексеевна, радость вы наша. Дайте ручку, помогу взойти.
— Я сама, Никита Иванович. — Однако руку подала. — Вижу успехи в воспитании сына, он твердит ваши слова, как Священное писание.
— Пекусь, матушка, пекусь денно и нощно, только о нём заботы, только о нём. Садитесь, Екатерина Алексеевна, садитесь, я платочек подстелил, драгоценная.
— Спасибо.
Павлуша стоял в отдалении, неотрывно смотря в лицо матери. Во взгляде не было ничего, кроме холодного любопытства. Никита Иванович предложил:
— Может быть, и ты присядешь с нами, Павлуша?
— Как прикажет маменька.
— Боже, какое послушание! Тебе, чай, с нами будет скучно? Побегай с товарищами, а потом приходи.
— Я попусту бегать не люблю, а пажи мне надоели, маменька. Я лучше к морю сойду, посмотрю на флот. — Лицо сына было спокойно до бесстрастия.
Панин извлёк часы, щёлкнул крышкой.
— Через четверть часа быть здесь, пора на второй фрыштык... Конецкий!
У входа возник поручик-голштинец.
— Экселенц?
— Прогуляйте его высочество к морю, через четверть часа сюда.
— Яволь, экселенц.
Павлуша надел шляпу, аккуратно утвердив на голове, положил руку на эфес шпаги и чинно прошагал к выходу. Екатерина посмотрела ему вслед.
— А не кажется, Пётр Иванович, что от него казармой прусской отдаёт? Влияние папеньки?
— Помилуй Бог, остерегаю как могу, да и, сказать честно, драгоценная, супруг ваш к ребёнку безразличен.
— Уж больно малыш дисциплинирован и учтив, немчик, да и только!
— Екатерина Алексеевна, ненависть к Фридриху вам застит. Что плохого, если я воспитаю в Павлуше драгоценные качества вашего народа — любознательность, прилежание, трудолюбие? Нам бы, россиянам, это, при наших-то просторах да богатстве первой, в свете державой станем, непобедимой навеки.
— Вы, граф, известный германофил и поклонник Фридриха.
— Германию люблю, а в симпатии к Фридриху ошибаетесь. У меня доктрина отношений с Пруссией своя. Иные, как и доверенный ваш Бестужев, военный приоритет хотят иметь, а я полагаю, что дружбой союз ладить надо. Подружившись с дядюшкой Фрицем, мы имели бы союз и в шведах, голландцах, Дании, Англии, глядишь, и турки бы поутихли, и ни одна пушка в Европе без нашего дозвола не стрелила бы.
— Вам это Пётр Фёдорович внушил?
Панин покачал головой.
— Смеётесь, радость моя. У супруга вашего далее того, чтобы отбить у Дании родовой Шлезвиг, фантазия не идёт, ради этого Россию в заклание готовит... Екатерина Алексеевна, дражайшая вы наша, нам бы вот с вами союз заключить! — Панин произнёс это как бы нерешительно, кидая на Екатерину быстрые взгляды. — Ваши ум и проницательность с моим политическим опытом связать, а Павлушу на престол, вот бы для России благо!
— Павлуша — царь, а мы — регентский совет?
— Ваш ум — ваше сокровище. — Панин отвесил поклон.
Екатерина иронически усмехнулась, прикрыла веки.
— Сожительство на троне или в постели тож?
— Чувства и уважение к вам мои таковы, что смеяться грех.
— А не грех примерять корону, когда государыня Елизавета ещё жива? На измену государственную толкаете? — Екатерина била беспощадно.
Но и Панин был не ломок, хотя и хитёр.
— Ваше императорское высочество, когда корона хоть на день попадёт в руки Петру, размышлять будет поздно, впору ноги унести. Поверьте, я знаю, что говорю... — Он снова поклонился, и, когда поднял лицо, на нём было сплошное умиление. — Всё это фантазии ленивого ума моего, забыть и наплевать. День какой ласковый, а? Прямо лето... Пройдусь-ка к морю. Не желаете?
— Приятной прогулки, граф, на обратном пути загляните, я сына ещё приласкаю. — Она протянула руку Панину и, когда он откланялся, крикнула: — Васенька! Василий Григорьевич!
В переплёте ветвей мелькнуло лицо Шкурина.
— Я здесь, матушка.
— Кликни Катеньку Воронцову. Да вели дать кофе... Граф, — окликнула она огибающего беседку Панина, — не серчайте, я так устала от плясок возле трона! Надеюсь, мы с вами поладим. — Протянула ему руку.
— Драгоценная моя, вы умница из умниц.
Катенька Воронцова в отличие от сестры Лизки была тщедушна, стройна, но лицом тоже простовата. Глаза имела прекрасные и умные, а вот нос подгулял — крупный и плебейски бесформенный. Держалась выученно, прямо, несла себя горделиво и даже надменно. Войдя в беседку, шагнула к Екатерине и обняла вовсе не протокольным образом.
— Извини, Като, я припозднилась, к выходу не успела — дома был разговор, который мне хотелось дослушать, я расскажу потом. Обещанных тебе Бейля и Монтескье привезла, а сверх того прихватила мадам Совинье. Завтра мне доставят Монтеня и Вольтера, заказала Дидро. Так что читай, дорогая...
