— Князь в Риге служил, — сообщил Корф, — наш человек, верный.
— Это карашо, а то знаем верность, особенно гвардейцев. А вон и Дмитрий Васильевич, советник мой тайный и верный, посмел в газете жену мою императрицей назвать. Невзначай, а, Дмитрий Васильевич? Как бы не так. — Пётр поднял руку, не дав Волкову сказать. — Думаешь, я про твои плутни с Катькой не знаю? При Елизавете в мою пользу служил, а при мне — в пользу Катьки. Разве не так?
— Ваше Величество... да я... да вам... ваш...
— Проткнуть бы тебя шпагой за шашни с бабой моей, да она, стерва, и без доносчиков всё знает. Только недолго ей осталось. О, а это что за чудное созданье? — Непредсказуемый в словах и поступках Пётр подошёл к Поликсене.
— Извините-с, гувернантка детей моих мадам Поликсена Пчелкина-с, рекомендована канцлером... Полинька, Ваше Величество...
— Весьма, весьма, так сказать, Полинька... — распускал павлиньи перья Пётр, будучи импотентом, он имел особую склонность к женскому полу. — А ты кто таков? — Пётр ткнул пальцем в Мировича.
— Жених-с Поликсены Ивановны, — мгновенно нашёлся князь. — Подпоручик...
— Мирович, Ваше Величество, полка князя Эссенского. — Мирович вытянулся так, что суставы затрещали.
— Верный человек?
— Так точно, верный-с, — подтвердил Чурмантеев.
— Почему здесь?
— В командировке был из штаба, теперь в отпуску по личной надобности, — рапортовал Мирович, как горохом сыпал.
— Вижу, вижу эту надобность, весьма, весьма-с... Невесту, помнится, встречал при дворе. Служили тётушке? — Поликсена сделала книксен — глубокий, уважительный. — Танцевали вместе, забавлялись... Весьма мила. При ком в штабе аташирован был? — Император вновь обратился к Мировичу.
— Адъютантом при генерале Панине Петре Ивановиче.
— Резвун твой генерал, аж в Берлин занесло, да такая резвость нам ни к чему. Перемирие, господа, подписано, поздравляю. — Все закланялись. — Отъезжая сюда, газеты о том возвестил. Довольно с доброго соседа вины взыскивать, виноваты мы перед королём Фридрихом. А тебя, молодец, за отличное выглядение даже вне фрунта отчисляю в столичный гарнизон. Курьером поедешь в Ригу с негоциями о мире. А воротишься — зови на свадебный пир, отцом посажёным. Весьма, весьма... — остановился возле Поликсены, потрепал её по щеке.
— Рад стараться! — крикнул вслед Мирович, но свита уже прошагала мимо, закрыв царя. — Полинька, что же это, Полинька. Замечен, отмечен! Теперь мне дорога открыта...
— Васенька. — Поликсена настороженно посмотрела вслед толпе придворных, — теперь я тебе тайну открою, поклянись на кресте.
4
По стёртым ступеням гости поднялись в тесные сени государственной тюрьмы. Чурмантеев вынул из кармана подвешенный к поясу ключ, большой, чёрный, отомкнул им низенькую окованную дверь, ввёл в другие сени. При появлении царя и свиты вскочили приставы — капитан Власьев и поручик Пекин. Чурмантеев достал ещё один ключ, повернул в скважине, вторым ключом отпер двери капитан Власьев.
Каземат принца Иоанна был аршин десяти в длину и пяти в ширину. Мрачные стены смыкались сводом. Узкое, с толстыми и частыми решётками окно выходило на сумрачную галерею. Слева от входа высилась большая, выложенная зелёным кафелем печь, поперёк помещения шла тесовая, потемневшая от времени перегородка, за ней находилась постель. Возле окна стол, тоже почерневший от времени, грубой, в полном смысле слова топорной работы; у стола — скамья. Дрова, сложенные за окном на галерее, скрадывали и без того скудный северный свет.
Свита скучилась в дверях, царь и приближённые прошли далее.
— Шреклих, ужасно, — шепнул Унгерну Пётр. — Гроб, а не жильё. А где же Безымянный?
— За ширмой, — сообщил Чурмантеев. — Он по статусу, ежели входит кто, должен скрыться.
— И так с детских лет?
— С младенчества, можно сказать.
— А говорить умеет?
— И читать даже... церковное.
— Зови.
— Иван Антонович, выдьте.
Из-за загородки бесшумно и медленно показался сначала лоснящийся бледный лоб, потом глаз — настороженный и тусклый. Узник смотрел на вошедших так, как глядят малые дети на чужого человека.
— Не опасайтесь, сударь, — враз охрипнув, позвал Пётр. — Я к вам послом от государя.
Иоанн, приосанясь, выдвинулся вперёд. Сухощавый, высокий, но сутулый, он был всё же выше Петра и смотрел на него сверху вниз большими светло-голубыми глазами, обведёнными тёмными кругами. Шмыгнув длинным носом, он ответил:
— Я вас сюда не посылал! — И гордо вскинул голову, обрамленную длинными бесцветными волосами, вздёрнул рыжеватую редкую бородку и застыл. Перед вошедшими было не лицо, а лик исстрадавшегося, отрешённого от мира человека.
— Но я от императора, — продолжал настаивать Пётр.
— А я и есть сам император... Божьего милостью царь российский. — Иванушка на мгновение запнулся и закончил: — Иоанн Третий, да.
Одетый в заношенную матросскую куртку без застёжек, синие полосатые холщовые штаны, корявые башмаки на босу ногу, он был смешон в своих амбициях, когда бы не этот узкий лик, бледность, тёмные круг у глаз, свисающие до плеч волосы. Страдалец, рождённый для темницы.
— Иоанн Третий давно помер, сударь мой, — попытался разуверить его Корф.
— Померла телесная оболочка, да-да! А дух его, быв взят на небо, снизошёл потом на землю. — Он снова приосанился: — Меня же Иродиада с Фридрихом со света гонят.
— Опомнитесь, — снова воззвал Корф.
Но узник гнул своё:
— А правда: что померла рыжая Иродиада, именуемая Елизаветой?
— Почила в Бозе императрица Елизавета, — перекрестился Корф.
— Он слишком осведомлён и опасен, — шепнул Петру Гудович, тот ответно кивнул.
— Фу-у, то-то вольней будто стало. А скажите, — он запнулся на мгновение, — будет прибавка провизии или останется две полтины на обед?
— Удвою, утрою содержание! — вдруг выкрикнул Пётр, ошеломлённый увиденным.
— И уйти помоги отсюда. — Узник приблизился к нему, зашептал жарко в самое ухо: — По галерее в окно. Мне бы пилку... Решётка, катер на берегу, я их иногда вижу... Лошадей... И лесом, лесом, горами, и чтоб сад большой, я помню. — Иванушка сжал ладонями виски.
— Будет всё, у царя попросим. — Корф пытался успокоить узника.
— А зачем просить, он вот, передо мной, ты же всё можешь, царь? Ты ведь жив — пока жив... И всё можешь. Все мы смертны, и мой конец близок, и твой. Вижу! Вижу!.. Оскудеша, излился во прах... Брат по жизни и по смерти, помоги! Помоги, брат! — Иванушка пал на колени.
Потрясённый Пётр сорвал с пальца перстень, кинул в протянутые ладони. Тут же все остальные стали бросать — кто перстень, кто табакерку, кто золотой. Иванушка изумлённо воззрился на богатство, потом резким движением ладоней поднёс дары к лицу Петра.
