— К Гришке.
— К кому? — переспросила императрица.
— К... гм... его превосходительству Григорию Григорьевичу.
— Его превосходительство понежиться любит, пока я совершаю утренний моцион. Составите мне компанию?
— Даже мечтать не смел...
Они пошли вниз по ступеням.
— Что за дела привели вас к Орлову?
— Да Алехан... то есть Алехан Григорьевич. — Потёмкин досадливо махнул рукой. — Алексей Григорьевич прислал.
— Вино и продовольствие, деньги? — Она знала, с кем имеет дело.
— Деньги, — смутясь, выдохнул Потёмкин.
— Так это ко мне, — ответила Екатерина. — Других просьб нет?
Они медленно сходили с крыльца.
— Доктора бы.
— Нездоров кто-то?
— Пётр Фёдорович. То плачут, то буйствуют, а то и в обморок. Не случилось бы чего...
— Пьёт небось без меры, оттого и болезни все, — перебила Екатерина. — Разве дурака от погибели микстурой убережёшь? Ну, ладно, доктора пошлю. А Алёхину... Григорьевичу передай, пусть не беспокоится, уж что будет, то и будет, на всё воля Божья. Так и передай, — подчеркнула она.
— Непременно. А долго ли в пущах тех сидеть нам, матушка?
— Я ж говорю: всё в руке Божьей, — снова укрылась за Всевышнего Екатерина. — А что ты, Григорий Александрович, всё о других заботишься: «мы» да «мы»? О себе не просишь — чинов ли, денег, деревень?
— Я, государыня, не ищу подаяния.
— Не подаяния, а воздаяния за заслуги твои передо мной.
Потёмкин ответил сдержанно, но страстно:
— Нет высшей награды, чем видеть тебя, слышать тебя и ощущать твоё присутствие, государыня.
— Ой ли? — поощрила Екатерина.
— Клянусь Владычицей Небесной, ликом Божьей Матери Смоленской. — Потёмкин вынул из-за пазухи заветную иконку, поцеловал.
— Грех это — втягивать Божию Матерь в дела интимные, — попрекнула Екатерина.
— Не токмо грех, смертную казнь готов восприять ради тебя. Дай, прошу, хоть надежду любви.
Екатерина видела непритворные волнение и искренность Потёмкина, блеснувшую в глазах слезу, и, что лукавить, волновал её, любвеобильную и падкую до силы мужской, молодой смолянин, нравилась ей стать, достоинство и гордость, дерзостная независимость и прямота юного вахмистра, а было в ту пору Григорию Потёмкину чуть за двадцать. Вздохнув своему потаённому, ответила Екатерина не без грусти:
— Друг мой, запомни: ни в делах, ни в чувствах своих монархи не вольны.
Потёмкин опустился на колени:
— Дозволь, царица моя, любить хоть издали.
Екатерина огляделась осторожно, не видел ли кто, и приказала:
— Встань сейчас же и не смей более. Сказано: не вольна я. Пройдём-ка, пройдём в беседку, я пуговицу тебе пришью. Что, изумлён? Думаешь, у царицы не бабьи руки? И руки, и всё остальное... — Она не могла не дразнить, не соблазнять, не тешиться мужским куражом. Засмеялась и выгнулась, вздела руки, чтобы поправить узел волос на затылке, и не спешила выпрямить стан. Не бог весть какая уловка, а Потёмкина кинуло в колотун — горяч был!
— Жизни себя лишу!
— Не спеши, это всегда успеется. Скидай мундирчик да псинку поводи, а я нитку вдену в иглу. — Она полезла в мешок с рукоделием, отмотав и откусив нитку, спросила: — Ожерелье, что Гришке в карты проиграл, откуда?
— Принц Георг Голштинский при аресте отдал, — усмехнулся Григорий.
— В иной раз, когда будешь военный приз брать, хоть на зуб пробуй — не фальшивка ли...
7
Пётр, пристроившись у окна и глядя в серо-зелёный сумрак леса, играл на своей скрипице. Печальное лицо его было, как всегда, бледно и неподвижно, как маска. Неторопливо двигая смычком, он то и дело останавливался, чтобы сбросить со лба мешающие ему неухоженые грязные волосы, которые сальными прядями падали на плечи. Временами он поднимал от скрипки голову для того, чтобы оглядеть в сотый раз нехитрое своё жилище. Комната, в которой содержался свергнутый российский император, была невелика площадью — около двадцати пяти метров. Взгляд Петра бездумно скользил по стенам, сложенным из ровно обделанной почерневшей от времени сосны, потолку, невысокому, перечёркнутому мощной балкой — сволоком, который, будучи гораздо темнее стен, создавал ощущение чего-то нависшего над головой, угрюмого и тяжкого. Шибки окон вправлены в частый переплёт, видно, что плотники, работавшие этот домик в лесу, уже были знакомы с немецкой выдумкой — рубанком. Три окна, два входа, зелёный бок выложенной кафелем печи — точно как в камере у шлиссельбургского узника. Цветастой занавеской отгорожена кровать. Мебель тяжёлая, тёсанная рукой умелого чухонца: видно было, что хоть и обходился мастер одним лишь топором, сумел вырубить на ней замысловатые фигуры. Ещё стол, окружённый лавками, поставец с питейной посудой да в красном углу одинокий лик Николая Угодника с горящей под ним лампадкой.
Император прекратил игру, замер, прислушиваясь. В тоскливом сумраке комнаты слышно, как глухо шумит еловая пуща под ветром.
Пётр настороженно оглядывал стены, потолок, раму окна. Положил скрипку и смычок на стол, взял со скамьи мухобойку — палку с куском кожи на конце. Крадучись, он подобрался к углу и с силой треснул по стене, после чего долго искал на полу и на мухобойке убиенного комара, но что разглядишь в зеленоватом сумраке, залёгшем в каждом закутке? Наконец Пётр, удовлетворённо кивнув головой, положил на место мухобойку и вновь взял в руки инструмент. Тоскливая мелодия полилась из-под смычка и вдруг оборвалась: в комнате отчётливо был слышен нахальный комариный писк. И вот Пётр уже метался бешено по комнате, лупя палкой наобум. Удар пришёлся и по скрипке, дзень! — и лопнула струна, а комариный звон стал будто бы веселей, задористей. Пётр в истерике закричал:
— Адъютант!
В открывшуюся дверь заглянул Шванвич:
— Чего изволите, ваше высочество?
— Величество, скотина!
Шванвич пожал плечами, делая вид, что закрывает дверь.
— Станешь лаяться, уйду.
— Велите убрать из покоя комара!
— А где он? — заинтересовался адъютант, он же страж.
— Вы послушайте... — Пётр поднял вверх указательный палец. — О, гудит.
— Точно-с, гудит. — Шванвич, пошатнувшись, хватается за притолоку. Он пьян, впрочем, как и Пётр. — Эй ты, сволочь, улетай прочь или перестань гудеть. — Прислушавшись и явно издеваясь, Шванвич взял под козырёк и доложил: — Не выполняет приказания, гудит-с.
Пётр капризно надул губы:
— Тогда пустите, я выйду на волю, там их нет.
— Не положено. — Шванвич выровнял крен и встал прямо.
