— И что же? — подсказала она.
— Всё в руце Божией. — Потёмкин перекрестился. — Преставился, упокой, Господи, его душу.
— Со святыми упокой. — Екатерина быстро перекрестилась и неожиданно сказала: — Слава тебе, Всевышний... — Скосила глаза на Потёмкина и, хоть тот бровью не повёл, добавила: — За смерть быструю, без мучений...
— Да, в миг единый, — подтвердил Григорий, и оба снова перекрестились.
Помолчали, думая об одном, потом Потёмкин, достав из кармана конверт, протянул его императрице:
— Вам пакет от Алехана... Григорьевича.
Екатерина молча взяла конверт, отошла к окну, указав Потёмкину на столик, где стоял горячий кофейник и две чашки.
— Подкрепись с дороги.
Потёмкин взял огромной рукой крошечную кофейную чашечку и, плеснув туда густого кофе, сделал глоток. Прислушался, оглянулся: в спальню, громко шлёпая спросонья босыми ногами, вошёл Орлов. Был он не чесан, не брит и весел.
Увидев Потёмкина, запахнул халат, забасил добродушно:
— Потёмка, это ты мой кофе пьёшь? Зачастил ты, братец, навещать императрицу, пока Орлов спит. — Потянулся лениво, как кот. — Гляди не споткнись, — всё так же весело, но предостерегающе сказал он, — у нас во дворце всюду углы да пороги... Зацепишься: не ровен час да головой об угол, и готов паренёк! — Он громогласно захохотал.
— Григорий Григорьевич, — остановила Екатерина, не без раздражения окинув его взглядом, — господин Потёмкин скорбную весть привёз: скончался его императорское величество супруг наш Пётр Третий.
— Чего ж тут скорбного, — невозмутимо отозвался Орлов, наливая и себе кофе, — помер и развязал всем руки. — Он хлебнул кофе, обжёгшись, зашипел. — А то носись с ним, как дурень с торбой. За такие вести награждать надобно, матка! — Орлов снова рассмеялся.
— Что добро, что зло — время рассудит, а смеяться над смертью есть грех, — снова остудила его Екатерина. Но, посмотрев на Потёмкина, добавила: — А наградить господина Потёмкина за верную службу надо, вишь, на ногах не стоит, измаялся. — Она не смогла удержаться от соблазна тронуть рукой смоляные кудри. — Жалую тебя, вахмистр, подпоручиком и камер-юнкером при моей особе, а также деревней и деньгами — три тысячи...
— Две хватит, — проворчал ревниво следивший за ней Орлов. — Он у меня днесь тысчу выиграл. Две да одна — вот и получится три...
— Мой разум и сердце вам принадлежат, государыня. — Потёмкин, не отрывая взгляда от её лица, встал на колено и поцеловал Екатерине руку.
Она, прочтя в его глазах обожание, смутилась и, обернувшись к Орлову, одёрнула:
— Уйми весёлость! Мне снова в траур обряжаться надо, снова церемонии, а тут дел невпроворот, и все важные. В Сенате обещала быть не позднее завтрева. — Обернулась к Потёмкину, приласкав взглядом, попросила: — Григорий Александрович, вы не возьмёте за труд составить извещение о смерти Петра Фёдоровича? Посидите с Паниным...
9
В большом сводчатом зале с зарешеченными окнами который уже час заседал Российский Сенат.
Сами сенаторы расположились в удобных креслах с высокими спинками и пухлыми подлокотниками вдоль стола, безбрежного и покрытого мягким зелёным сукном. Чиновники, сенаторов обслуживающие, — сзади на стульях, а также у маленьких столиков вдоль стен и возле кафедры.
Представители великих русских династий — Голицыны, Воронцовы, Долгорукие, Румянцевы, Шереметевы, Нарышкины, Апраксины, Салтыковы, Черкасские, Вяземские, Бутурлины, Трубецкие, Куракины, Шуваловы и многие, многие другие, будто пчёлы медовые соты, заполнили все ячейки хитросплетённой и наисложнейше устроенной системы, именуемой государством Российским. Родные, двоюродные, свойственники третьей, четвёртой и иных степеней родства, зятья, шурины, сваты и крёстные отцы, светлейшие, светлые и сиятельные, просто их благородия и превосходительства гнездились у щедрых грудей матери-России.
Когда Екатерина, не предупредив о часе визита, явилась на заседание сената в сопровождении своей свиты — вице-канцлера Панина, фаворита и генерал-цехмейстера Григория Орлова, нескольких адъютантов и свежеиспечённого камер-юнкера Григория Потёмкина, уже обряженного в новенькую блестящую дворцовую униформу, — это не произвело на старцев никакого впечатления. Государыню попросту не заметили.
Стоя над столом, загромождённым кучею папок, и развернув одну из них, секретарь, почтенный до трухлявости господин в парике и вицмундире, держа у носа очки и близоруко поднеся к лицу бумагу, гундосил:
— «Купчую, написанную на имя городской управы уездного города Масальска, на выпаса для скотины, коя является приватной принадлежностью мещан, духовных лиц и крестьян, обитающих в этом городе, а также примыкающих к оному слободах, хотя столоначальник вашего превосходительства по чьим-то нерассудным представлениям ко мне выслал, якобы не к пользе и не по чести нашей переменять, однако я рассудил оную лучше переменить, переделав её сообразно требованиям и пожеланиям прежних владельцев угодий, чьи права восходят к одна тысяча шестьсот четырнадцатому году от Рождества Христова, а прежний из дела не изымать, с новой туда включить, чтобы оная исчезнуть в состоянии быть не могла...»
Считалось, что присутствие в Сенате требует продолжительного жизненного опыта, многолетней мудрости и неспешности при апробации мнений и принятии решений, а потому общим для всех сенаторов являлся возраст зрелый и более чем зрелый. Набор именитых персон, продавливающих кресла у стола, мог бы составить достойную основу любого музея древности. Седые и лысые, худые и раскормленные, высокие и низенькие — все они были заметно истлевшие и, как бы паутиной, покрытые пеленой времени, некоей прозеленью, созвучной тоскливой зелени скатерти, зеленоватой же пожухлости окраски стен и потолка, сине-зелёной тоске трещин в паркете, едва ли не поросшем мхом. Зеленоватой казалась даже позолота украшений на стенах и мундирах. Истинно расейская прелесть присутственных мест, с их затхлостью, убожеством, выморочностью!
Все присутствующие, иные по причине возрастной немощи, иные убаюканные гугнявым голосом секретаря, отсутствовали: кто дремал, повесив над мундиром мясистый нос, кто, сведя глаза в одну точку, был самоуглублён до полного бесчувствия, а кто и просто в силу более чем преклонных лет не способен был присутствовать, а мог только находиться в зале физически.
Остановившись посреди зала, Екатерина не без юмора разглядывала это антикварное собрание. Орлов, подойдя к секретарю, тронул своей лапищей тощее птичье плечо:
— Любезный, погоди-ка, дай императрице сказать.
«Любезный» недоумённо глянул поверх очков на молодого, невесть откуда взявшегося генерала, ничего не понял, отвёл его руку и продолжал своё:
— «А посему, ваше графское сиятельное достоинство, я имею честь обратиться к вам с наинижайшей просьбою...»
Екатерина нахмурилась и, обведя взглядом зал, громко сказала:
