Леоныч, с мрачным видом собирающий на стол снедь, отрицательно помотал головой:
— Куды мне. Я вить и не соображу, что к чему. Всю жизнь только и знал: ать-два, ать-два — жалованье и то считаю с трудом... — Он замер с тарелкой в руках, задумчиво посмотрел в сторону лежавшего без памяти Потёмкина. — Вон Григорий Лександрыч когда ещё у меня два рубля одолжил, а я и то спросить не смею... Не умею.
— На кой тебе рубли эти? — изумился Розум. — Сыт, одет-обут, жалованье получаешь от него же, от Лександрыча твоего, не считая полкового довольствия...
— Так-то оно так, да порядок в деньгах быть должен: взял — отдай...
Тяжко скрипнула под Потёмкиным кровать, и Леоныч пулей метнулся к нему. Охнул радостно: левый глаз Потёмкина почти осмысленно взглянул на него, дрогнул, приоткрылся и вновь закрылся почти освободившийся от отёка правый глаз.
— Хватит те лежать, Лександрыч, вставай, — ласково проворчал Леоныч, удовлетворённо разглядывая лицо больного: синяки и ссадины скрыла укутавшая щёки и подбородок щетина, похожая на овчину.
И снова Потёмкин взглянул на Леоныча, и брови его удивлённо поползли вверх.
...Багрово-усатое лицо Леоныча внезапно начало расплываться, за ним возникли чьи-то полупрозрачные лица, они двигались, менялись, и вот уже можно было разглядеть среди них гетмана, Панина, Шванвича... В белозубой улыбке мелькнуло лицо Гришки Орлова, звериный оскал Алехана показался и тут же сменился беспомощно закинутым, белым, как мел, лицом Петра. Где-то рядом Иванушка, судорожно запихивая в рот куски, ел мясо, и кровь стекала по его пальцам...
— Идём, вставай, — позвал чей-то настойчивый голос, и Потёмкин сощурился, пытаясь разглядеть того, кто звал его.
Увидев лицо Екатерины, строго и властно смотревшей на него, отшатнулся, нахмурился.
— Не хочу ловить объедки с царского стола. Мне надобна свобода и власть.
Екатерина вдруг погрустнела.
— И ты хочешь власти? Смотри, паренёк, сколько их, жаждущих, вокруг... Меж ними двое уж мертвы.
— Кто ж второй? — спросил с тоской Потёмкин.
— Иванушка... Убит случайно. — Она почему-то опустила глаза. Потом вскинула голову, с тревогой взглянула на него. — И ты погибнешь, если... Зачем тебе власть?
— Моё предназначение — вернуть славянам отторгнутое кочевниками погаными, — напрягаясь от желания убедить её, жарко заговорил Потёмкин. — Крым, Таврические земли... Дать Греции свободу, воздвигнуть престол веры нашей в Константинополе, поставить предел папству на западе России...
Изумление на лице Екатерины сменилось жалостью.
— Безумец и гордец, — тихо произнесла она, — даже мне не хватает смелости подумать о том...
Он протянул руку, стараясь прикоснуться к её прекрасному лицу. Она вдруг стала отдаляться, исчезать, лицо стало совсем прозрачным.
— Ты женщина и царица, — пытаясь удержать её, громче заговорил Потёмкин, — через твою волю не преступлю. — И вдруг взмолился: — Отпусти меня! Не могу так больше!.. Пойду в послуг к Богу. Не деянием, так молитвой стану добиваться своего.
— Григорий Александрович... — уже издалека донёсся до него ласковый голос.
Потёмкин в отчаянии крикнул:
— Постой, Катерина!..
И вздрогнул: из тьмы выплыло усатое и скуластое обличье Леоныча.
— Тшш... — испуганно оглядываясь, зашипел он, — «Катерина», «Катерина»... Развоевался... Вот ведь... — Он изумлённо покрутил головой. — Не оклемался ещё, а бабу ему подавай. Хватит с тебя, кобель, одной Сашеньки.
— Ка-кой Са-шень-ки? — Потёмкин недоумённо поводил глазами, оглядывая комнату, которая непостижимым образом крутилась перед его глазами как волчок.
— Сказалась племянницей твоей. Боле месяца при особе вашего благородия дни и ночи, и доглядала, и обмывала... Тимофей Лексеич, — взмолился он, повернувшись к Розуму. — Жарко-то как, вон Лександрыч вспотел весь.
Тимоха швырнул кочергу, вскочил.
— Я... — с трудом выговаривая слова, захрипел Потёмкин, — выходит, я в беспамятстве более... месяца?
— Испей-ка водицы. — Леоныч поднёс берестяную поилку. Налетел Розум, обнял за плечи, прижал к себе. Потёмкин попытался улыбнуться, потом поморщился:
— Пусти, больно... Туман в глазах... В голове болит... — Он поднял левую руку, пошевелил пальцами, сжал их в кулак. Потом правую. И вдруг замер, напрягшись. Повернул голову влево, потом вправо и спросил: — Тимоха, ты всё стоишь?
Всё ещё радостно улыбаясь, Розум отозвался:
— Да не провалился же.
Потёмкин повернул голову и задумчиво проговорил:
— Так вижу, а так, — отвернулся влево, — не вижу. Вроде застит что-то. Дай-ка зеркало, братка.
Тимофей и Леоныч тревожно переглянулись. Розум, наклонившись, ахнул: зрачок правого глаза Григория растёкся во всю радужку и был страшен. Быстро поднялся и, схватив со стола серебряный ковшик, молча протянул Потёмкину.
Тот вгляделся в своё отражение: лицо как лицо, только заросшее — эвон бородища окладная и усы, что у твоего пана. Правый глаз непонятно чёрен, вроде дыра в нём пробита. Потёмкин зажмурил левый глаз и ошеломлённо сказал:
— Туман будто, густой туман, и в нём тени шевелятся... Лекаря! — вдруг побледнев, вскричал он. Леоныч суетливо вскочил:
— Счас, только Сашутка вернётся...
— К чёрту Сашутку! — комкая одеяло, метался Потёмкин. — Лекаря, бегом!.. Я сам... — Сбросив одеяло, вскочил на ноги, но тут же рухнул.
Леоныч и Розум вдвоём легко подняли его похудевшее за время болезни тело и положили на кровать.
— Лежи, Аника-воин, всему свой час, — успокаивающе ворчал Леоныч, а у самого в глазах плескалась тревога.
В комнату свежим ветром влетела Санечка, сбрасывая на бегу короткую шубейку. Ахнула, бросилась к кровати, обняла тонкими руками, прижалась прохладным с мороза лицом.
— Опритомнел... Очунял, очнулся, Гришенька... дядечка, любимый мой, любый... — смеясь и плача одновременно, причитала она.
Слушая её бессвязную речь, Тимоха только крякнул завистливо.
— Сокол ты наш, родной мой... Сердце изболелось, Гришенька...
Григорий растерянно улыбался, чувствуя её слёзы на своём лице, — не осознавая того, что делает, она жарко целовала его заросшее страшной щетиной лицо. Он нерешительно поднял руку, погладил её по белокурой головке, она взрогнула, прижимаясь, подставляя его невольной ласке плечи, худенькую спину, тонкие руки... Отодвинувшись, Потёмкин вгляделся в её лицо — красивая молодая женщина с сияющими от счастья, влюблёнными глазами. Он бережно обнял её, и она, крепко сцепив руки на его затылке, поцеловала долгим и сладким, отнюдь не родственным поцелуем.
Тимоха снова хмыкнул, а Санечка, с трудом оторвавшись от губ Григория, припала к его груди и вдруг зарыдала в голос, и Потёмкин, лаская её, бормотал растерянно:
