— Будет, ну будет, ах ты, конопуля, выросла как, совсем дамой стала...
— Я так боялась, так боялась... — бормотала она, всё теснее прижимаясь к нему. — Думала, помрёшь ты без всяких чувств...
Леоныч неожиданно строго посмотрел на Розума и, потянув его за рукав, двинулся к двери. Оглядываясь и качая головой, тот неохотно двинулся за ним.
— Вот ещё надумала, я жить буду, жить... — говорил Потёмкин, не замечая ухода непрошеных свидетелей, — пока не истопчу тех, кто изуродовал меня... Нарочного не было от двора?
— Не было. — Санечка отёрла слёзы, горько улыбнулась. — Не нужен ты ей, вовсе не нужен.
— Кому — ей? — подозрительно взглянул на племянницу Потёмкин.
— Какую с губ не спускал, Катерине. — Она, состроив гримасу страдания, передразнила: — Катерина, ох... Катерина, ай... Величество, ой... — Склонилась, приблизив лицо, жарко зашептала: — А ей наплевать, закатывает себе балы и милуется с Орловым, говорят — теперь со всеми подряд... Хотя нет, не со всеми: Володьку Орлова в Германию отправила учиться на президента Академии...
Потёмкин приподнял её лицо, изумлённо вглядываясь.
— Санька, молчи, с ума сошла?
— Сошла, — упрямо мотнула она головой.
— Про Лопухину слыхала? Донесли однажды Елизавете, что похвалялась она: я-де красивей Лизки...
— Ну и что?
— Палач язык вырвал, вот что... С царицами по бабьему делу спорить опасно... Аты откуда всё знаешь-то?
Она улыбнулась, погладила его по курчавой шевелюре.
— Так я у родни, у Загряжских, живу, а они кажинный день при дворе бывают. И меня представили уже обер-шталмейстеру Нарышкину. Обещал в фрейлины продвинуть...
— Этот продвинет, — проворчал Потёмкин. — Не смотри, что толст и неловок... Так продвинет, что всю жизнь помнить будешь, над дитём припеваючи.
— Дяденька Гришенька, ты что? — искренне обиделась Санечка. — Я ведь... — Она снова заплакала, не замечая, как слёзы катятся по лицу, падают на его грудь. — Я ведь тебя одного люблю.
2
Екатерина, присев к свету, что-то подшивала по своей немецкой привычке к бережливости. Мимо неё то и дело проносился Василий Иванович Шкурин — уже камергер, бригадир и кавалер, с орденом на мундире, но от прежних своих обязанностей не отставший: он пучком перьев смахивал пыль с безделушек, расставляя их по местам и что-то мурлыча себе под нос. Подойдя к императрице и смахивая невидимые пылинки с роскошного позолоченного канделябра, как бы между прочим сказал:
— Просительница одна к тебе добивается, многомилостивая...
Екатерина, не отрываясь от рукоделия, засмеялась:
— А я-то думаю, чего это он, как кот, кругами ходит да мурлыкает.
— Так ведь покой твой беречь надо, — обрадовавшись хорошему настроению царицы, заворковал Шкурин. — Да уж больно долго просит, всё с парадного добивалась, а сейчас у садовника ждёт, у Титыча. — Хмыкнул. — Из благородных, а нам руки целует, так, сердешная, просится.
— Кто такова и зачем? — всё ещё расслабленно спросила Екатерина.
— Да вот... — замялся камергер, потом выпалил: — По завтрашнему делу.
Екатерина подняла на него глаза — они сузились, блеснули вдруг оловом, а голос стал вкрадчивым, осторожным:
— Дело-то решённое, чего ж ещё?
— Кабы знал... — сокрушённо вздохнул Шкурин, и пару раз махнув перьями над ломберным столиком, попросил: — Прими ты её — тень тенью... Знает, что милость твоя безбрежная, а справедливость безгрешная... — Он по-прежнему не смотрел на Екатерину, чувствуя, что начал невпопад.
Но Екатерина неожиданно добродушно усмехнулась:
— Раб льстивый и лукавый, вроде стиха сложил...
— Не я сложил, молва людская, — зная, чем потрафить, быстро отозвался Шкурин.
— Будто бы... — Она снова склонилась над шитьём. — Воткнула иголку в ткань, разрешила: — Пусть введут.
Камергер шустро выскользнул из кабинета, и почти сразу явилась Поликсена. Она и впрямь была тень тенью: бледное лицо нервно подёргивалось, глаза стали и вовсе огромными, окружённые тёмными кругами. Не доходя, пала на колени. Екатерина дрогнула бровью и сухо приказала:
— Встаньте. Молиться надо не мне. Вон икона.
Поликсена перекрестилась троекратно, отвесив поклон Смоленской Божьей Матери, обернулась покорно к Екатерине.
— Сейчас судьба моя в ваших руках, государыня.
— О чём же вы просите?
— Помилуйте Мировича.
— Монархи не властны в таких делах, — испытующе глядя на неё, сказала Екатерина. — Закон выше воли моей.
— Но в вашей воле явить милосердие.
Екатерина внимательно пригляделась к Поликсене — что-то в голосе этой хрупкой на вид девушки подсказало царице, что просительница не столь проста и беззащитна, каковой показалась на первый взгляд.
— Что вам за дело до Мировича?
— Я невеста его. Молю, даруйте жизнь безвинному.
— Безвинному?!
— Не по своей воле свершил то, что совершил, а во имя моё, государыня... То был подвиг любви, внушённый мною. — Поликсена вновь упала на колени.
Екатерина, удивлённо приподняв брови, смотрела на неё.
— Поднимитесь и сядьте в кресло, — приказала она — Зачем вы проситесь на эшафот? Любовь или милосердие ослепляет вас? Ведь вина Мировича бесспорна. К тому же он безумец, маньяк, я читала признания его, дневники, стихи — нигде он не поминает о вас.
Поликсена заплакала:
— Мирович — человек чести, он берег меня, но действовал по воле моей...
— Но вам-то что за дело до Иванушки?
— Одно сострадание... Служа у князя Чурмантеева, я видела: блажен, беспомощен и жалок тот Безымянный... Мирович и не знал даже, кого освобождает.
— Вы уверены в этом?
— Да. — Поликсена впервые опустила глаза.
Уловив фальшь, Екатерина быстро спросила:
— Вы до конца искренни со мною?
— Что может быть честнее признания вины моей? — ловко увернулась Поликсена. — Я готова принести себя в жертву хоть Богу, хоть людям, лишь бы искупить грех вины моей. Не оправдания, милости прошу... Тем более что не обагрил Мирович руки в крови Иванушки — пристав убил.
— Откуда вам известно сие? — снова спросила, как выстрелила, Екатерина, не давая одуматься Поликсене.
— Молва людская, — спохватилась та, поняв, что сболтнула лишнее, и тут же попыталась поправить дело: — Вы искренности требуете — Иванушку считают безвинно убиенным... — Она снова заплакала, бормоча: — Не пейте больше крови, и народ восславит имя ваше... Именем Божьей Матери заклинаю вас...
