— Что это они у вас отдыхают? — спросил генерал у офицера, сделавшего ему под козырёк. — Спят?
— Да, ваше превосходительство! — последовал тихий ответ. — Спят... И никогда уже не проснутся...
Генерал понял, что перед ним погибшие.
— Тогда вы чего же здесь ждёте? — воскликнул в недоумении он.
— Своей очереди, ваше превосходительство, — совершенно спокойно ответил офицер.
После целого дня постоянных атак на турок русским всё-таки удалось сбить их с позиций. В особенности много вреда наносили русским турки, укрепившиеся на Лесной и Лысой горах. Против них в обход выслали ещё 12 августа батальон Житомирского полка и затем 13 августа роты стрелков 14-го батальона и три роты брянцев.
На шипкинской позиции теперь главное командование принадлежало командиру 8-го армейского корпуса; с ними были ставший за выбытием из строя Драгомирова дивизионным командиром генерал Петрушевский и командир 2-й бригады 14-й дивизии Дерожинский. Кроме них был ещё на позиции старичок генерал-инженер Кренке
[56].
Петрушевский и Дерожинский с биноклями в руках наблюдали с горы Святого Николая за передвижениями отрядов, наступавших на Лесную гору.
— Посмотрите, ваше превосходительство! — воскликнул Дерожинский. — Они сыпят пулями, право, как будто горохом.
— Немудрено! — отозвался Петрушевский, прильнув к окулярам. — Их стрелкам выдают по двести двадцать патронов в день.
Лёгкий вскрик заставил его оторваться от наблюдения. Он повернулся в сторону собеседника. Дерожинский тяжело рухнул на землю. Всё произошло в одно мгновение. Шальная пуля турецкого стрелка впилась ему в сердце.
— Счастливец! Убит наповал! Без мук ушёл! — прошептал Петрушевский и даже не стал прощаться с погибшим товарищем, ибо заметил движение на Лесной горе.
Все три посланные им штурмовые колонны как раз шли на приступ.
Натиск был так дружен и стремителен, что турки оказались выбиты из своих окопов. Однако неприятель быстро оправился. Турки, заметив, что наступавших на них русских в сравнении с их числом ничтожное количество, сами бросились с яростным криком на смельчаков. Начался рукопашный бой. Турки не выдержали его и ударились в бегство. С Лесной горы стал быстро отступать и их резерв. Разгорячённые боем солдаты по пятам преследовали их и кинулись было на соседнюю Лысую гору.
Отсюда их вернули, подкрепив батальоном волынцев. Два дня боя истощили резервы, и генерал решил ограничиться удержанием за русскими одной только Лесной горы. Штурмовавшие отошли, свежие, ещё не бывавшие здесь, на Шипке, в бою волынцы заняли гору.
Близился вечер, в турецких лагерях на горах зажигались костры. Противники отдыхали, и только пушки не знали отдыха, и в наступавшей темноте то тут, то там на горах вдруг прорезали предвечерний сумрак вспышки их выстрелов.
Волынцы на Лесной горе без страха, но с любопытством оглядывали ближайшие горы. Вокруг них были турки. Соседняя Лысая гора, или Малыш, была опять уже занята турками. Пока что они сидели спокойно, но близость их чувствовалась. Лысая была так близко, что до русских оттуда совершенно ясно доносились турецкий говор, шум, бряцанье оружия.
Волынцы не волновались, потому что были уверены, что турки ночью штурмовать занятую ими позицию не будут; ночь же всё более вступала в свои права. Мрак сгущался, и Балканы быстро тонули в нём.
— Эх-хе! Прикорнуть надобно! — сказал Савчук, примащиваясь поудобнее на своём месте в окопе.
Но отдохнуть, подремать ему не удалось. Едва только стемнело, командир батальона, занявшего Лесную, отдал приказание выйти из позиции и вырыть ложементы несколько ниже по скату горы с той стороны, откуда мог бы скорее всего подойти неприятель.
Тихо, насколько только это было возможно, закипела работа. Сергей Рождественцев рядом с Фирсовым и Мягковым копал землю. Они не говорили между собой ни слова. Около них так же беззвучно рыли лопатами затвердевшую от солнечного зноя землю их товарищи. Ложемент вырос быстро, и солдатики, кончив его, стали тихо посмеиваться: если бы турки пошли ночью, то встретили бы отпор там, где и не думали бы его встретить.
— Угостим дорогих гостей! — перешёптывались солдатики.
— Дай то Господи — отбиться! — тихо молился Фирсов.
В голосе его слышалось какое-то дрожание; обыкновенно спокойный, всегда религиозно настроенный солдат теперь заметно волновался.
— Вы, Серёжа, мою просьбу исполните ли? — зашептал он вдруг на ухо Рождественцеву.
— Какую, Степа? — не понял тот.
— Чувствую я, что смерть моя близка!
— Что вы! Что вы, Степан Иванович! Перестаньте! Все мы здесь...
Рождественцев не договорил, поскольку Фирсов мягко перебил его:
— Знаю... что все мы... а о себе вот говорю, что никогда я ничего такого не чувствовал, как сейчас. Душа мутится, и дух пропал. Умру я. Так будете когда вы в России, помяните за упокой души моей, безродный я совсем и помолиться за меня некому. Один как перст я на свете... Помолитесь? Панихидку справите?
Голос его полнился слезами. Сергей понял, что любые увещевания, уговоры будут бесполезны.
— Каркай, ворона! — ткнул Фирсова в бок очутившийся, когда все отделения при работе перемешались, Савчук. — Эка невидаль, что умрёшь! На то и шёл сюда!..
— Знаю я это, дяденька Василий Андреевич, — отозвался Фирсов. — А к тому я только, что сердце щемит.
— А ты на него плюнь! До сердца ли теперь... Дрожать нечего.
— По-человечески я, Василий Андреевич...
Он хотел ещё что-то сказать, но не договорил. Тихий, едва уловимый, будто лёгонькое дуновение набежавшего ветерка, шёпот пронёсся среди солдат, засевших в новом устроенном ложементе:
— Турки!..
Первую весть о приходе врага принесли высланные вперёд под гору секреты. Они заслышали поступь турок и, снявшись, вернулись к своим. Всё стихло в новом ложементе. Только сердца бились так, как будто готовы были вырваться из груди. Шёпотом передали приказание не стрелять, пока неприятель не подойдёт совсем близко.
