Сами, без команды остановились солдаты, когда подошли к началу подъёма. Ничтожных восемь вёрст всего была его длина, но что это были за вёрсты! Покатость спускалась под углом 30 градусов, и единственный путь шёл по обледеневшему косогору, падавшему обрывом в бездну, и этот путь в некоторых местах достигал едва трёх шагов в ширину...
Здесь и приходилось пройти, да пройти так, чтобы турки не успели получить известий о тайном движении русских.
У начала перевала закипела работа. На косогор вы сыпали сапёры. Застучали топоры, ломы, кирки: во льду, покрывавшем дорогу, вырубались ступени. Внизу спешно разбирали на части пушки и укладывали их на ручные санки. Только ночь остановила работы. С рассветом следующего дня дело заспорилось снова.
Люди в сравнении с исполинскими горами казались ничтожнее муравьёв. Ледяные громады давили их со всех сторон, но как только кончены были работы, люди с песнями, ободряя себя дружным криком, поползли на ледяные кручи, поднимая на плечах пушки и снаряды к ним.
Нечто титаническое было в этом движении. По сотне людей втаскивали на перевал каждую пушку, а их в отряде было восемь. Малейшее ослабление передних канатов — и орудие всей своей тяжестью подавалось назад и начинало сползать вниз. Словно из-под земли около него вырастали десятки новых людей; кто плечом, кто грудью, кто спиной поддерживали они ползшие санки. Десятки рук отталкивали орудие от края бездны. Пар поднимался над кучками измученных людей. Менее сильные падали и умирали на месте от утомления
[79], но вместо жалоб, ропота всюду за первым подъёмом умургачского перевала только и было слышно что: «эх, дубинушка, ухнем! эх, зелёная, сама пойдёт!» и под эти крики всползли одно за другим четыре орудия на плато, отделявшее первый подъём на Умургач от второго — ещё более крутого...
Этот подъём представлял уже собой крутизну почти в 45 градусов. Чуть заметная, вилась тропка, на которой кое-где успели измучившиеся сапёры вырубить ступени. Голова кружилась у людей при взгляде на кручу; яркая белизна снега слепила им глаза, холод пронимал каждого до костей, но ничто не могло остановить их. По пояс, по плечи в снегу начали они восхождение. Вокруг них выл, свистал, вздымая целые тучи снега, ветер, а люди, срываясь и скатываясь, и опять поднимаясь, продвигались всё выше и выше. Ночь застала архангелогородцев и батальон тамбовцев с десятью драгунами на этом подъёме ещё довольно далеко от вершины. Теперь подниматься выше не представлялось уже никакой возможности. Впереди не видно было ни зги. Ветер крепчал, начиналась снежная буря...
— Держись, ребята, а то всем нам тут крышка! — поддерживали офицеры.
— Ничего! Выдержим!.. — следовали ответы, но в голосах отвечавших уж не слышалось прежней беззаветной уверенности.
В первый раз за весь поход весёлость оставила Коралова. Не люди одолели этого крепкого и не любившего особенно задумываться над трудностями юношу — природа ломила его, и Алексей чувствовал, что у него не хватает сил противиться этому врагу.
Облака снега засыпали погибавших, ветер так и срывал их с земли. Людям не за что было ухватиться, за держаться, и все попытки не только взобраться на высоту, но даже остаться на месте были тщетны. Буря всё крепчала. В авангардном отряде были обмороженные Командовавший им полковник Муромцев приказал спуститься назад, на плато, где приютились остальные поднявшиеся сюда за ночь батальоны. Труды целого дня пропали даром, на следующее утро приходилось заново начинать подъём.
Только в третьем часу пополудни 15 декабря взобрались измучившиеся тамбовцы и архангелогородцы на вершину Умургача. Они уже знали, что пока далее они не пойдут, ибо генерал выставлял здесь оба батальона заслонами, под охраной которых должны были пройти остальные части колонн.
Теперь они стояли, окружённые облаками, внизу у ног их простиралась Софийская долина. Там была столица Болгарии — София. А отсюда открывался уже прямой путь на Филиппополь и от него к конечной цели, куда направлялись все устремления русских, — Царьграду. Но чтобы попасть туда, нужно было спуститься с ледяных круч, а это было так же нелегко, как и подняться на них.
И поползли в буквальном смысле этого слова, как неожиданно вскрывшиеся среди зимы реки, со всех вершин дикого Балкана отряды. Слева через Златицу спускались преображенцы, измайловцы и армейцы козловцы с кавказскими казаками. За ними скатывались вниз, подобно живой лавине, лейб-гвардии Волынский, Прусский, Литовский, Австрийский полки и гвардейские стрелковые батальоны с артиллерией. Уже не через гору Баба-Конак, как предполагалось, а через Златицкий перевал шла колонна из Этрополя, а справа сползал Умургачский отряд.
Два дня продолжался этот спуск. С гор спускались уже не люди, а некие мифологические чудовища. Недавние щёголи-гвардейцы поверх шинелей укутались в полотно палаток, из-под которого виднелся только острый конец башлыка. Ноги, вместо сапог, были обмотаны прямо воловьими шкурами. Всё это покрывал собой заледеневший снег, так что издали вполне можно было вообразить, что двигается не человеческое существо, а снежный сугроб...
Восемнадцатого декабря у горного селения Чурияк собралось уже сорок батальонов. Тут впервые за Балканами у селения Ташкисен и значительно правее его и Горнего и Дольнего Бугоров поджидали русских орлов турки. Начался артиллерийский бой. Турки из Ташкисена громили спускавшиеся с гор полки. Преображенцы выдерживали огонь более двух часов, и когда сопровождавшим их орудиям удалось сделать взрыв в одном из Ташкисенских редутов, этот старейший из русских полков бегом добрался до неприятеля и штыками выбросил его из укреплений. Ошеломлённые неудержимым натиском русских, турки бежали. Преображенцы были теперь в тылу Араб-Конака и неприступного Шандорника, а в это время со стороны обоих Бугров до Ташкисена доносились приглушённые расстоянием удары пушки: там сошедший с Умургача отряд Вельяминова выбивал турок из последнего их укрепления на пути к столице Болгарии — Софии...
Как только занят был Ташкисен, новая радость ждала русских... Ослеплённые ужасом турки вместе с командовавшим в Араб-Конаке и Шандорнике Шакир-пашой оставили там свои позиции без боя... Без потерь перешла в руки русских твердыня, штурм которой мог бы стоить целого моря русской крови. Генерал Гурко поспешил в Араб-Конак, и на первом же редуте перед ним предстал гвардейский ефрейтор, лихо отрапортовавший, что на вверенном ему посту на Араб-Конаке «всё обстоит благополучно!».
Это была уже победа — и победа полная. Дорога через Балканы, удобная, безопасная, была открыта для всей русской армии...
Побеждена была природа, побеждены были снежные бури... Всё превозмог, всё преодолел русский солдат...
Близился великий праздник мира — Рождество Христово, и на долю отряда генерала Гурко выпала участь встретить его не среди балканских снегов, а в обрадованных их появлением болгарских семьях Софии.
Как только рухнула Плевна, сохранявшая дотоле нейтралитет Сербия сейчас же объявила Турции войну, и сербские дружины уже энергично действовали против своих исконных врагов. Незадолго перед тем сербы заняли турецкую крепость Пирот, и Гурко, желая запечатлеть братский союз этого народа с Россией, послал к командующему сербской армией предложение подойти к Софии, чтобы вместе встретить и провести день Рождества Христова.
