— А!.. Братушка! Здорово! — сказал он, пожимая руку Петко и садясь около него. — Что? Воевать собираешься?.. Шалишь! Погоди — малость подрасти... А испугал я вас, верно, братцы! Как гаркнул — душа, похоже, ушла в пятки... А ещё на турку герои этакие собрались!..
— Подкрался ты — мы не слыхали. Заговорились, — с некоторым смущением ответил Рождественцев, действительно невольно вздрогнувший при неожиданном появлении товарища.
— То-то заговорились! А если бы это был не я, а турок — сейчас бы он на вас своего мартини навёл — бац-бац... и поминай как звали... Так-то, ребята! По казармам я ходил, — перешёл Коралов на другую тему, — и, Боже мой, что там делается... С нетерпения наши молодцы чуть на стену не лезут: все о завтрашнем дне думают: как им, — голос Коралова стал серьёзнее, — Бог приведёт Государю Императору представиться. Я уже уговаривал-уговаривал их — у такого дивизионного, говорю, как наш его превосходительство Михаил Иванович Драгомиров
[15], ни одна полковая часть лицом в грязь не ударит, потому что везде он во всякую мелочь сам вникает... Так нет! Всё беспокойство берёт: как, что... Ну да бояться за смотр нечего... Да и там дальше, как с турками встретимся, тоже себя покажем... Жаль, что не мы здесь войну начнём.
— Как не мы? — воскликнул почти что с испугом Рождественцев.
— Да так... На Кавказе первые выстрелы загремят... Там наши с турками стоят друг против друга, а здесь мы раньше Дуная бритоголовых не встретим, вот что, братцы мои! Но вот что! — вдруг спохватился Коралов. — Я новость узнал: с нами Скобелев
[16] будет!..
— Какой? Неужели кокандский? — так и вздрогнул Рождественцев.
— Он, он самый!.. Как прослышал про Дунай, бросил свою Фергану, и орлом летит Михаил Дмитриевич... Говорят, его в отцовский отряд зачислят... Видно, что с нами на Дунай он пойдёт... Их с нашим дивизионным — пара. Оба почти что Суворовы... Знаете, братцы, наш Драгомиров памятку дал, чисто суворовскую: «Отбоя, отступления и тому подобного вовсе никогда не подавать и предупредить людей, что если такой сигнал услышат, то это только обман со стороны неприятеля»... А что? Хорошо?.. А вот и ещё: «Ни фланга, ни тыла у нас нет и быть не должно: всегда фронт там, откуда неприятель. Делай так, как дома учился: стреляй метко, штыком коли крепко и иди вперёд, и Бог наградит тебя победой». Не по-суворовски разве?.. Увидите, это он и в приказе напишет... С таким да не победить! С ним да со Скобелевым и река Дунай для христолюбивого воинства — тьфу! Победим! Победа, слава, «ура», а теперь, — совершенно неожиданно и бесцеремонно закончил Коралов, — пора спать, ребятки. Иди к себе домой, братушка, подобру-поздорову, а мы — на боковую.
Петко не обиделся на последнее бесцеремонное распоряжение. Скоро огонь погас в хибарке, и, помолившись Богу, друзья заснули.
II
ВЕЛИКИЙ ДЕНЬ
асмурное, серенькое утро было 12 апреля 1877 года. Весна в Бессарабии была не из хороших. Небо всё хмурилось, словно готовилось заплакать. Дожди моросили постоянно, частенько переходя в затяжные ливни. С Дуная пришли вести, что эта великая славянская река от продолжительных ливней вся вздулась и разлилась так, что стала почти непроходимой даже для судов. Но в Кишинёве об этом пока мало думали. Все мысли сосредоточены были на представлении войск главной квартиры только что прибывшему Государю. В день прибытия его весь Кишинёв собрался на встречу Державного Вождя русского народа. Громко, по-праздничному, звонили колокола всех церквей. На улице у губернаторского дома, где Государю устроили временное пребывание, везде густыми толпами стоял народ. «Ура!» не смолкало ни на мгновение, сменяясь лишь величественными звуками народного гимна. Путь, по которому Государь, великие князья и лица государевой свиты должны были проследовать с железнодорожного вокзала в дом губернатора, был иллюминирован так, как никогда ещё до того не иллюминировался Кишинёв в самые торжественные праздники. Целое море флагов, сплошная волна гирлянд, ковры, триумфальная арка в начале нынешней Александровской улицы скрывали под собой стены зданий; тысячи огней загорелись, когда наступила темнота; транспаранты с соответствующими случаю надписями были расставлены на каждом шагу, и под ними гудела тысячная восторженная толпа. Только тёмная ночь да дождь заставили кишинёвцев разойтись по домам в ожидании утра.
Чуть только забрезжил рассвет следующего дня, на Скаковое поле у Рышкановки потянулись войска, участвовавшие в смотре. Тяжело ступая, извиваясь своей серой массой, шли пехотные полки, почти не производя шума; позвякивая подковами лошадей, уже с большим шумом стягивалась на поле кавалерия; далее дребезжали артиллерийские батареи, выезжавшие к смотру одна за другой. Когда совсем рассвело, полки и батареи стояли уже на Скаковом поле, вполне готовые представиться своему любимому Государю. Пехотинцы, болгарские ополченцы, драгуны ряжские и чугуевские, изюмские гусары, сапёры, донские казаки — старейшие и славные полки русской армии неподвижно замерли на месте. Среди них, на их общем сером фоне красивым, ласкающим взор пятном своих ярких кафтанов выделялись кубанцы и терцы из дивизиона собственного Его Величества конвоя. Несколько далее, опустив к земле ещё молчавшие жерла орудий, стояли артиллерийская бригада, а с ней 18-я конная и 4-я донская батареи
[17]. На свободном краю Скакового поля также в напряжённом молчании стояли бесчисленные толпы народа. Казалось, будто вся Бессарабия собралась на этот смотр. Сотни экипажей, всадники, пешеходы скопились у протянутого каната, которым отделялось место, где должен был произойти смотровой парад. Тихо было, несмотря на огромное количество собравшихся людей. В этой тишине чувствовались томительное напряжение, особая нервозность, развившаяся в силу нетерпеливого ожидания.
